Этот странный феномен, в который верили многие, хотя только две трети из них видели то, что должны были видеть, может быть сравним с проделкой шутника, который принимал изумленный вид, устремляя взор на хорошо известного бронзового льва, украшавшего Нортумберленд-хауз на Стрэнде[24], и привлекал внимание тех, кто глядел на него, бормоча: «Клянусь небом, он машет, снова машет хвостом!», и через несколько минут блокировал проезд по улице, собрав огромную толпу; некоторые считали, что они видели, как лев Перси машет хвостом, а другие хоть и не видели, но ожидали доказательств того же феномена. В таких случаях, как мы уже упоминали, мы полагаем, что человек, видевший призрак, обладал обычными способностями к восприятию, в отличие от видящих сны, когда они могут быть задурманены временным забытьем, и возможность исправления причуд воображения более трудна, так что хочется иметь обычные свидетельства других органов чувств. В прочих отношениях их кровь движется спокойно, они обладают обычной способностью устанавливать истину или замечать фальшь в появлении внешних обстоятельств, используя орган зрения. К несчастью, как сейчас установлено медиками, известен ряд нарушений, важным симптомом которых является предрасположенность к видению призраков.
Это ужасное отклонение — еще не совершенное безумие, хотя чем-то и связано с самыми страшными болезнями и может во многих случаях способствовать их появлению, а сами эти галлюцинации свойственны обоим случаям. Разница, как я понимаю, состоит в том, что в случаях безумия в основном происходит воздействие на ум пациента, в то время как органы чувств или вся система организма тщетно пытаются предложить доказательства, противоречащие фантазиям расстроенного воображения. Возможно, природу такого конфликта между расстроенным воображением и органами чувств, работающими с обычной точностью, нельзя показать лучше, чем на примере одного безумного больного, помещенного в больницу города Эдинбурга. Болезнь несчастного была очень своеобразна. Больница, по его представлениям, была его собственным домом, и он придумывал объяснения для всего, что казалось несопоставимым с его воображаемым правом собственности; в этом здании было много пациентов, но это он связывал со своим добрым характером: он склонен был радоваться, когда видел выздоравливающих. Он мало, или, точнее, почти никуда, не ходил, но это проистекало из его склонности к сидячему образу жизни. У него не было большой компании знакомых, но он ежедневно принимал визиты первых лиц известной медицинской школы этого города; следовательно, он не очень нуждался в обществе. Со столь многими воображаемыми удобствами, при таких многочисленных виденьях достатка и великолепия одно только омрачало мир бедного оптимиста и действительно должно было огорчать большинство бонвиванов. «Он был очень озабочен, — говорил наблюдатель, — своим столом, отбирал поваров и каждый день вкушал на ужин перемену из трех блюд и десерта; тем не менее, так или иначе, но каждое кушанье, которое он ел, имело вкус овсянки». Эта беда не трогала моего друга, с которым он общался, так как тот знал, что безумец в любую из своих трапез не ел ничего, кроме самой простой пищи. Случай был очевиден; болезнь лежала в чрезвычайной живости воображения пациента, введенного в заблуждение в других случаях, но тем не менее недостаточно безумного, чтобы бороться с объективными свидетельствами своего желудка и органов вкуса, которые, подобно соратникам лорда Питера в «Сказке о бочке»
