* * *
Он знал, что она ждет его на их любимом месте, на длинном пирсе, уходящем в море у канала. Ясмина стояла на ветру на самом краю, там, где прибой шумел так, что уже не слышно было музыки из прибрежных кафе. Пахло солью и ракушками. Пенные гребешки на волнах, парусные лодки, выходящие в море, – все как в мирное время. Она почувствовала его шаги за спиной и не удивилась, когда он встал рядом с ней.
– Немец проболтался?
– Нет.
– Можно ему доверять?
– Да. – Ясмина резко повернулась: – Не уезжай на Сицилию.
– Это мой долг.
– Ты думаешь, одним солдатом больше или меньше – это что-то изменит? Там ты будешь всего лишь одним из сотен тысяч. А здесь ты для меня – все.
Он беспокойно отвернулся. Пригладил волосы, растрепанные ветром. Она видела, что он борется с собой. Как бы ей хотелось взять его за руку, но кругом были глаза.
– Виктор, мы были так счастливы вместе. В том хлеву, голодные, замерзшие, мы не знали, доживем ли до утра… но лучше в жизни у меня ничего не было. Ты помнишь? Сено, ящерки и летучие мыши, все эти ночные звуки и гроза, и мы любили друг друга. Весь мир был наш! Каждая мелочь, каждый миг были неповторимы, мы с тобой были неповторимы! Как будто добрый бог нас хранил. Никогда я не чувствовала такой свободы. Ты пробудил лучшее, что во мне есть.
Она увидела, как в его глазах проступает знакомая теплота – слова проняли его. Почему бы им просто не продолжить с той точки, на которой они прервались?
– Я знаю, farfalla. Но какое право мы имеем на наше маленькое счастье, когда вся Европа в беде?
– Ты говоришь прямо как папа́. Откуда в тебе взялся этот идеализм? От американцев?
– Это не идеализм. Я хочу мстить.
Ясмину испугала непримиримость в его голосе.
– А то, что ты мне говорил тогда, в хлеву… это еще правда?
– Ты о чем?
– О нас.
Она ждала. Он молчал.
– То, что было у тебя со мной… это просто как с остальными?
– Да нет же, farfalla, я все это время тосковал по тебе. Я люблю тебя. Больше всех на этом свете.
Он сказал это, подумала она. Наконец-то. В Викторе ее больше всего смущало то, что он либо скрывал свои чувства – как папа́, – либо, если выказывал их, облекал в слова, которые слишком напоминали его песни, это ему досталось от мамы. Для него существовали только эти две крайности: молчание или величайшая любовь.
– И что мы теперь будем делать с нашей любовью?
– Время покажет.
– Когда?
– Потом.
– Когда потом?
– После войны.
Виктор уже порывался уйти. Он ненавидел, когда его загоняли в угол. Она накрыла его ладонь своей, незаметно, чтобы никто не увидел.
