За окном вставало утро, а румяный монашек дергал меня за плечо, говоря, что его преосвященство легат ожидает, чтобы мы вместе прослушали утреню.
– У вас Иероним Босх, случаем, не был тут в гостях? – спросил я у монаха. Тот, казалось, смешался. Тогда я указал на живописную фреску.
– А, это нарисовал Бартоломео, молодой, но способный художник из Урбино, – пояснил брат. – Больной он был… – указал он на свою голову.
Из последующего рассказа следовало, что автор апокалиптического видения год назад прибыл в их конвент, умоляя защитить от демонов, которые охватили его по дороге через Абруццу. Из описанных симптомов следовало, что у несчастного начался жесточайший приступ психоза (сам монах использовал слово одержимость) и последнее свое творение создавал в наглухо закрытом изнутри помещении, в котором вскоре и скончался.
– И как могла эта одержимость случиться? – давил я.
– Он повстречал крылатого дьявола. – Тут монашек трижды перекрестился. – Правда, с ангельской помощью ему удалось от него сбежать, только никогда уже он собой уже не смог быть. Создал эту вот картину, а в прошлый адвент[9] и отдал Богу душу.
Быть может, я выдавил бы из него и больше подробностей, но тут как раз появился Мазарини с Лаурой, которая, обходя меня в узком коридорчике, облизала мне ухо. Все вместе мы прослушали мессу, а, уже когда все направились к экипажу, я еще раз забежал в гостевую комнату и снова осмотрел фреску, ища на ней указаний относительно виновников всеобщего уничтожения. И таки увидел – за атомным грибом, на самом краю горизонта, маленькое треугольное пятнышко, за которым тянулся хвост выхлопных газов. Неужто то была летающая суперкрепость?
Мы выступили в последующую дорогу. Судя по частым сменам лошадей и коротким остановкам на отдых, легат по каким-то ему известным причинам чрезвычайно спешил. Меня все время подмывало расспросить Мазарини относительно эпидемии, но Джулио сегодня был на удивление малоразговорчив. А вот Лаура в мужском костюме – совсем даже наоборот. Эта на каждой стоянке нежно заговаривала со мной, когда же нас никто не видел, или, если она думала, что никто нас не видит, терлась о меня, наэлектризованная, словно кошка.
Добрый мой Боже, как долго еще смогу я сопротивляться этому восемнадцатилетнему искушению?
Не знаю, заметил ли эти ухаживания Мазарини, во всяком случае, когда после обеда он провозгласил филиппику относительно «греческой любви», как тогда называли «любовь по-другому», я почувствовал себя словно грешник на раскаленных углях.
