– Вы, возможно, меня и не помните, хотя уже в 1624 году, когда я был совсем еще зеленым вьюношем, мы встречались в Парме. Синьор составил для меня астрологический гороскоп, обещающий мне замечательную карьеру, причем, не военную. Еще синьор сказал, чтобы в моментах испытаний я держался, скорее, французской лилии, чем испанской короны. Я послушал вас.
Я понятия не имел, о чем он говорит. Эти подробности из жизни Альфредо Деросси мне были совершенно неведомы.
– Астрологией я уже давненько не занимался, – робко начал я. – Что же касается памяти…
– Сложно помнить первого встречного солдата. Простите, учитель, что я не представился, – и еще раз он пожал мне руку. – Джулио Мазарини.
– Кардинал Мазарини!? – воскликнул я.
На лице мужчины появилось выражение смущения.
– Никакой я не кардинал, даже не рукоположен в священники. Так себе, скромный нунций Его Благочестия при дворе Старшей Дочери Церкви, и вместе с тем – скромный приятель Великого Кардинала.
Я понял, что он имеет в виду Ришелье, но не произнес ни слова, ожидая того, что он должен мне сообщить.
– У меня нет полномочий, а что самое большее – недостаточно знаний, чтобы выявить вам причины, по которым Его Высокопреосвященство вызывает вас к себе. Могу лишь подтвердить, что он просит, даже умоляет, чтобы вы со мной, как можно скорее поспешили в Париж.
Меня перепугала мысль о том, что кардинал потребует от меня чего-нибудь невозможного: перестроить Лувр или нарисовать череду французских королей. Кто знает, какими умениями мог гордиться настоящий иль Кане – трансмутацией металлов, секретом философского камня? С другой стороны, в настоящий момент это был единственный выход из клетки, в которую заточил меня Ипполито.
– С наибольшей радостью жертвую все свои силы Его Преосвященству, – громко продекламировал я.
Мазарини сэкономил мне наслаждение прощания с герцогом Ипполито, в corte del Drogo нам предоставили темный экипаж без гербов и регистрационных номеров, который повез нас в апостольскую нунциатуру, размещающуюся во Дворце Альберти за стенами. Занавески в окнах опустили и плотно затянули, только я проделал маленькую дырку, чтобы хотя бы глазком поглядеть на нынешнюю Розеттину.
По сравнению с городом из моего романа, дома показались мне гораздо более бедными, улицы – гораздо более грязными, а люди – намного уродливее. Над центром вздымался докучливый запах гнилья, мочи и тому подобных благовоний. Удивительным было и множество всяческих калек и нищих, явных огрызков продолжающейся войны, но прежде всего – в воздухе чувствовалась какая-то печаль, упадок, декаданс, черт знает что еще. Воистину, придуманный мною мир был гораздо более живописным и веселым.
