Однажды, устроившись головой на джинсовой заднице Фреда, и тем расслабляя затёкшую шею, я завёл такой разговор.
— Послушай, Фред, — сказал я в седалище, пахнущее пылью и сантехникой. — Тебе не надоело с утра до вечера говорить и слушать о деньгах?
Я вложил в руку Фреда female elbow. Тем, кто в сантехнике не разбирается, поясню: я подал Фреду медный угол с резьбой внутренней, именуемый женским уголком. А углы с наружной резьбой назывались мужскими уголками. Присутствие подобной сексуальности в сантехнической арматуре казалось нелепым и с толку сбивало.
Зад нервно дёрнулся, голова моя подпрыгнула и стукнулась о медную деталь, зажатую в грязной мужской руке.
— Женский угол! — прохрипел Фред.
Я уставился на его руку. Он был прав. Я подал мужской.
— Прошу прощения, — пробормотал я, порылся в ящике с арматурой, выбрал в полумраке женский угол и вставил в протянутую руку.
— Да, — продолжал я. — В вашей Америке все так насквозь пропитано деньгами, что меня от них начинает подташнивать. Верно в России вас называют — страной жёлтого дьявола…
— Женский, женский, чёрт побери! — проорал Фреда, а зад так крутнулся, что голова моя больно стукнулась о трубу, благодаря которой я в эти часы зарабатывал в час по шесть долларов.
Опять он был прав: в его руке взбешённо подрагивал медный угол, изготовленный для паяния, то есть совершенно без резьбы. Фред бормотал сквозь зубы что-то, очевидно, нелестное для меня, пока я, совершенно уже запутавшись в самцах, самках и гермафродитах, не подал ему сразу все уголки: и мужской, и женский, и совсем без пола, и что-то ещё, напоминающее угол. Зад успокоился, и я снова смог приклонить на него голову. Как только утих шум синего пламени, с помощью которого труба припаялась к одному из уголков, я снова открыл рот.
— Если бы вы, американцы, меньше думали о деньгах, у вас оставалось бы больше времени думать о чем-нибудь духовном. Жизнь ваша стала бы много красивее, интереснее, содержательнее…
— Ты хочешь сказать, что люди в России люди живут интереснее и красивее? — спросил Фред сквозь шипение воды, прыскающей на раскалённый угол. — Но ты же сам рассказывал мне…
— Рассказывал, рассказывал, — подхватил я. — И бедно, и скучно, и серо бывало. Но и какие бывали всплески! А сколько красивых воспоминаний, например, от простого свидания с девушкой! У вас посадил подружку в машину, повёз в автомобильный кинотеатр, угостил попкорном, побаловался с ней под музыку и яркие картинки, — и забыл об этом событии через какую-то недельку. У вас все слишком легко даётся, слишком комфортабельная жизнь, чтоб глубоко что-то почувствовать. Для глубоких чувств нужны неудобства, лишения, боль, муки, страдания. В России, бывало, встретишься с девушкой на улице, в морозную пургу, сунешься в пару кафе, все забито, в кино тоже не попадёшь, и всё, что осталось — бродить по улицам. Наговоришься о поэзии, о смысле жизни, закоченеешь, заскочишь в любой тёмный подъезд, прижмёшься к горячей батарее, вопьёшься в её холодные губы, и чувствуешь, как губы нагреваются… Уверяю тебя, и лет через двадцать так ярко припомнишь этот вечер, словно он был только вчера.
