Не натренированный молчать в присутствии другого человека, он, тем не менее, научился не использовать дерзкого слова гостиница. Добравшись до нового местечка, он подходил к какой-нибудь бабке, которая, если не ливень с градом, трескучий мороз, недомогание, — которая тощим своим задом, утеплённым слоями мануфактуры, отполировывала скамейку перед старым своим обиталищем, где родился её покойный муж, выросли дети, надвинулась старость, и наблюдала, что происходит в пространстве, доступном слабым глазам.
— Красиво у вас, — говорил Перетятько, осторожно присаживаясь на скамейку, такую же старую на вид, как её пожизненная госпожа. Ибо, если не осторожно, и скамейка, и он, и бабка могли бы болезненно обрушиться под внезапно добавившимся весом примерно в двести сорок килограммов.
* * *
Удостоверившись, что скамейка, тихо потрескивая и покачиваясь на подгнивших в земле ногах, дополнительный груз всё же выдерживала, он с притворным восхищением на лице начинал нахваливать красоту, в которой присутствовали развалюшки не лучше, но и не хуже бабкиной, скелеты заборов, лужи, колдобины, спящая чумазая дворняжка, петух, вяло следующий за курицей, которую готовились прирезать за хроническую бесплодность, в которой повинна была не она, а импотенция петуха. Потом он оборачивался к бабке и заводил с ней разговор или, точнее, монолог, во время которого бабка кивала, а он витиевато сообщал, что он — фотограф в районном центре, приехал сюда в командировку запечатлеть красоту жизни, и заодно не возражал бы пофотографировать желающих. А, кстати, не знаете ли, бабуся, у кого тут возможно заночевать, — за деньги, конечно, не бесплатно. Деньги, чего тут, соблазняли первую попавшуюся бабку.
Вот у такой именно бабки из «Памяти 13-ти Борцов» он однажды остановился. За ерундовое вознаграждение старуха известила близлежащие дома о прибытии столичного фотографа, который дёшево и сердито согласен отщёлкать всю семью, а деньги при этом не возьмёт, то есть возьмёт, но только завтра, и если фотографии понравятся. Звучало всё это, как дармовщина, на которую только дурак бы не клюнул, и все тут же начали принаряжаться, вылезать на скамейки у домов, оповещать других соседей, — иначе, деревня оживилась, как в день всенародного торжества.
Отщёлкав всех желающих увековечиться, Перетятько набросился на похлёбку, поверхность которой переполняла флотилия толстеньких шматков, на вкус оказавшихся чистым жиром, а несовершенства той похлёбки он частично перечеркнул половиной буханки чёрного хлеба. А потом ещё целую пару часов сибаритствовал у самовара, надуваясь жидким чаем и посасывая сахар в виде крошечного осколка.
