Ни бабы такого не умеют. Ни мужики.
Все мы, человеки, как-то так устроены, что по уму, у нас мало что выходит.
А все больше по сердцу.
По сердцу — я заметалась.
Засуетилась под клиентом.
Мне жалко было вот так взять и выбросить билетик.
Я ж приехала в Москву. К нему. Я рисовала полосочку.
Да и делать было нечего в Москве, в девять вечера… куда идти?
Просто идти в хостел, сидеть там и расстраиваться?
Петя идет к себе домой. А мне туда нельзя.
Мне нельзя ни кому домой, потому что у всех хороших людей есть кошки, или собаки.
А все мои друзья — хорошие люди.
А у меня аллергия на кошек и на собак. И мне нельзя никуда.
Можно только в «Дом 12». Или вот в Чебуречные-Рюмочные разные.
И я сказала: — Давай вместе к тебе съездим, а потом вернемся.
Он согласился. Мы поехали в московском метро — самом красивом на свете.
Ну, с этим то уж никто не будет спорить?
Московское сталинско-кагановичевское метро — это просто сказка какая-то.
Все эти завитушки, все эти снопы колосьев…
Она воощее, стильная, Москва, такая вот бредово-стильная.
Такая белогорячено-стильная штучка.
И лужковщина влилась в это стиль просто, как родная…
Мы ехали в метро. Сперва с Петей. Стояли на эскалаторе.
Петя мне улыбался.
Пете я нравилась.
Я увидела себя в зеркало. Там, в Чебуречной.
Я увидела такую очень даже миленькую нестарую дамочку в миленькой черной шляпке.
С идиотскими дорогостоящими полосками на веках.
Это придавало дамочке игривый вид.
Но глазами Авшалома я тоже сумела на себя посмотреть.
Глазами кавказского парня сорока пяти годочков.
Если посмотреть его глазами — увидишь наглую старую шалаву.
Ну, можно и повежливей сформулировать: немолодую, некрасивую распущенную бабу, с явно завышенной самооценкой.
Ужасно звучит. Даже «наглая старая шалава» звучит как-то получше.
Я очень ясно увидела себя его глазами.
И удивилась, насколько в моих собственных глазах, выгляжу, ну совершенно иначе.
Мы уже сидели в метро. Петя уехал по другой ветке.
Мы ехали в неведомое какое-то Гребенёво Замоскворецкое…
Ни о чем не разговаривали.
Я привычно думала, как буду выбираться оттуда. Считала деньги.
Потом сказала: — Если ты меня завезешь далеко, а потом мы там застрянем, и мне будет не вернуться… то учти — ты меня больше никогда не увидишь.
На эту фразу он вообще никак не отреагировал.
Было очевидно, что ему все равно, увидит он меня когда-нибудь еще или не увидит.
Он думал о чем-то своем, о завтрашней лекции. По какой-то там квантовой механике, которую он читал каким-то студентам, в каком-то техникуме…
