То утро 14 июля я помню так, словно это было вчера. Едва рассвело, я поднялся на мостик — мне нравится наблюдать за восходом солнца над морем. Впрочем, тут в какой-то мере присутствует и личное удовлетворение, которое я всегда испытываю при мысли о том, что мне удалось встать так рано. И потом эта свежесть, эта, столь особенная, атмосфера, это благостное затишье! И краски неба! В то утро не было ни малейшего тумана. Гелиос появился резко и внезапно. Каждая выпуклость, каждая надстройка «Любознательного» тотчас же обрела чрезмерную тень: бесчисленные выступы самых различных геометрических форм выгибались и искажались по воле волн.
Глядя на все это, я позволил себе предаться смутным мечтаниям. Мне вдруг пришло в голову, что наше судно выглядит явно неуместным в этом море. Впрочем, как это было бы и в любой другой точке Теллуса, если хорошенько подумать. Да и мне самому было здесь не место, пусть я и родился на Теллусе, и мой отец тоже, и мой дед перед ним. Ведь, в сущности, разве мы не чужаки на нашей собственной родной земле?
Затем перед глазами у меня возник образ моего прадеда, «старика», как мы, мальчишки, называли его между собой.
Я довольно-таки хорошо его помню, сгорбленного, с все еще живыми глазами, так много повидавшего на своем веку. Подумать только: он видел Землю и Францию, старую, в каком-то роде настоящую Францию!
Ему Теллус казался еще более чужой землей. С большим или меньшим успехом ему удалось внушить эту мысль и всем своим родным и близким, в том числе и моему дяде Пьеру Бурна, долгие годы жившему вместе с нашим пращуром (дядя даже писал под диктовку Старика его мемуары). Мой дед тоже порой говорил, что чувствует себя здесь чуть ли не ссыльным. Как и мы с отцом, он, разумеется, родился в Кобальте, но мы почему-то всегда видели в нем едва ли не современника тех, кого забросило сюда в результате той невероятной катастрофы. Он знал их так близко, что во многих ситуациях даже вел себя так, как, вероятно, повели бы себя они…
