— Кристалл… Ух и умница ж! Я ездил на нем.
Корягин весело прищурился.
— Ездил, говоришь?
— Ишо как! — Парнишка горделиво откинул голову назад, и его смуглое лицо озарилось улыбкой. — Купал в Кубани…
— Значит, нравится конь? — спросил Корягин.
— Очень! — вздохнул мечтательно юнец и, шмыгнув курносым носом, смущенно взглянул на председателя. — Как у вас насчет курева, дядя Петро?
— Имеется.
— Может, дадите закурить?
— А не рановато тебе, хлопец, куревом заниматься?
— Нет, я уже давно смолю.
Корягин достал из кармана трубку, набил ее махоркой и передал кисет парнишке.
— А бумажки?
— И бумагу дам, — сказал председатель и, расстегнув полевую сумку, вынул газету. — Только ты, товарищ Вьюн, рви краешек, эта газета мне нужна.
Слово «товарищ», обращенное как к равному, приятно пощекотало самолюбие юнца. Широко улыбнувшись, Вьюн оторвал уголок газеты, свернул цигарку и важно задымил махоркой.
— А ну, станичники, давайте на перекур! — крикнул Корягин, присаживаясь под старым явором.
Из лужи вышли Градовы — отец и сын. За ними потянулись остальные.
Корягин положил руку на плечо Вьюна.
— Ну, как живешь, Демка?
— Неважно, дядя Петро, — грустно отозвался юнец. — Сирота ж я… Хотел было в батраки пойти — не вышло.
— Это ж почему?
— Не берут. Говорят: даром только хлеб буду есть.
— Вот как! — удивился Корягин.
— Да… Годов вроде и не мало… А ростом не вышел и слабомощный я, худой, захарчеванный. На днях прихожу к Пятнице, а он эдак подергал меня за ремешок и говорит: «Э, хлопец, что же ты такой квелый[42]? На тебе и штаны не держатся. Мне нужон работник здоровый, сильный». Я и подался домой.
— Сколько ж тебе годов?
— Семнадцатый пошел.
— А родители где? — спросил Корягин.
— От тифа померли в Таманской армии при отступлении, — ответил Вьюн. — В песках астраханских.
— А ты где был тогда?
— С ними… с батьком и матерью, — сказал Вьюн. — Тоже лежал в тифу, но выдулся. Ой, голодали мы! Зима была шальная, а мы все босые, раздетые… Помню, задержался наш обоз в каком-то селе. И вот слышу, кто-то поет:
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывет…
У Вьюна навернулись слезы.
— Я подумал… — вытерев тылом ладони глаза и шмыгнув носом, продолжал он. — И с чего человек веселится? А пел он дюже хорошо… Обернулся я на голос да и обмер. Вижу, голый человек на реке, на льду. Стоит и эдак сподниками[43] машет. Пригляделся к нему, а то мой батько. Начал я кликать всех на помощь. Люди набежали к нему. В горячке он был. Увидел нас, упал на спину, головой об лед… Задрожал и помер…
