В декабре на балконе тянуло кострами копателей меди, щелоком общежительских стирок, лыжной вылазкой энтузиаста в рыжих соснах за поодичавшими в эти года Ковершами. С промороженной лестничной клетки в провал бесконечно летела измятая пачка «Родопов». Фабрики прозябали, рейс до кладбища был отменен. Над известными всем близнецами, овощным и молочным, завязалось цинготное марево. В «Спорттоварах» на Клюева вывихнулось отопленье и эспандеры заиндевели, но было открыто. На катке стадионном случались жестокие драки. В пропитом этаже состязались в буру и лото. Птицын тщетно пытался припомнить, на что они жили и чем занимали себя в те короткие дни и натопленные вечера. В эту зиму к нему привязался мучительный сон о безлицем и белом от лба и до пят человеке, принудивший его засыпать с маникюрной заточкой, извлеченной из более не волновавшего маму набора. Вспоминая теперь о тогдашней уловке, Аметист отмечал выбор средства, которым хотел одолеть наважденье: его белый преследователь возникал как замочная скважина в общем пейзаже, и заначенный между подушкой и стенкой потешный клинок, очевидно, имел назначенье ключа, долженствующего отомкнуть двери тягостной тайны. Появленьям предшествовал малозаметный подвох в освещении, означавший, что сон заражен и пути к отступлению нет. Белый гость заставал его возле подъезда при соседском слепом попустительстве на безвыходной просеке с перистыми облаками и ревущим пожаром вдали и у самой отцовской могилы с неладно потекшими буквами на гранитной плите, говорящими о приближенье врага. Он вставал рядом с Птицыным как по щелчку выключателя, чуть покатый в плечах, но лишенный живого объема, неподвижный, недышащий, как надувной, и ничем себя не объяснявший. Птицын, жмуря глаза, обращался в неловкое бегство, расшибаясь о клети чужих костоломных оград, турники и зажиточные муравейники. На бегу он не чувствовал явной погони, но, когда замирал и решался глаза приоткрыть, белый призрак опять вырастал рядом с ним и кошмар вырастал еще на голову. С перерывом в неделю-другую, а после и в месяцы, эти сны снились Птицыну вплоть до того, как ему постепенно исполнилось десять.
К следующей весне мама несколько выправилась, стала пить мятный чай, отменила охоту за перьями и с трудом признавала былую пургу. Они вместе прошли сквозь болезнь, как сквозь длительный лес, и стояли теперь на присолнье, встречая тепло. Когда снег истощился, они погрузились на двадцать четвертый маршрут, что в четыре часа с передышками возле военных частей опоясывал их невеликий район, состоявший, как выяснил Птицын тогда или позже, из врастающих в землю коров, комковатого злого жилья, защищенного слабым штакетником, обелисков щербатых с колючей звездою на палке, отдаленно плетущихся навозоломен, не подшитых по краю полей, инвалидок-часовен с цветами в обрубке бутылки, драных школ, что носили на лбу год постройки, маслянистых проточин, песчаных карьеров и срамного гусиного гогота. Млынь ямщицкая, зернышком редким нанизанная на крысиный шнурок укрывавшейся Лажи, встарь жила исправленьем почтовой гоньбы, хлебопашеством и рукодельем. Иловатая почва с песком назначалась под рожь, лен, ячмень и горох; отмечался довольный достаток в лесах и обилие ели. На торгах продавались: парчи, и тафта, и нечастая канфа, крашенина и гарус, москательные порошки, суздальская пестрядь и немецкие сукна. Сок, бродивший под гнетом в земле, был все тот же, что и в пестрядинные годы. Накануне Стромыни объявили большую стоянку — мать и сын, от сидений отлипнув, пошли попытать себе счастья в лабазе, еле-еле помеченном синей кооперативной кокардой. У порога освоившийся было Птицын раскачал шаловнически урну-пингвина с разинутым клювом, но, шагнув под тяжелую сень продотдела, перешел на освоенный в церкви бесшумный режим и исполнился должного благоговенья. Неуклонный поклонник тюменских весов и замызганных гирь, им причастных, он залип у прилавка навек очарованным бурундуком, пока мать проницала витрину. Добрый случай подкинул им пару говяжьих сердец и вздыхающий ситный кирпич, уничтоженный ими в автобусе по дороге до дома. За Стромынью деревни редчали, вились шелухой вдалеке; Птицын все еще слабо себе представлял, что за люди водились на этих бессвязных просторах и что было у них на уме. На каком-то участке пути их осталось в автобусе трое с лубочной кондукторшей в куртке широкой мужицкой; сидя так, он влюблялся в такой неуют, блудный дом на колесах, путешествие на полусогнутых; мир чужой и мятущийся, словно белье на ветру, принимал за дрожащим окном перелетные, плавкие формы. Захмелев от еды, Аметист опрокинулся к матери всей головой на колени, ожидая расслышать, как бьются в поставленном рядом пакете два купленных сердца.
