Аллея длиною в жизнь | страница 3



Странная, смешная детская слабость! Мгновенно, словно вспышкой, озаряется ее память видением маленькой большеглазой девочки в капроновых оранжевых бантах, кончиком лакированного сандалика пробующей глубину дождевого озера во дворе. На миг она забывает о тоске, сжимающей ее душу тисками холода, и повторяет тот, давний жест маленькой озорницы, согревая лицо тихой улыбкой. Мочит в крапинке дождевой слезы кончик «взрослой» лакированной туфельки. И смеется, смеется…Но, внезапно, ощутив, что продрогла, поднимает выше ворот плаща, прячет в рукава тонкие пальцы рук и, словно взъерошенный воробей, присаживается на одну из скамеек вдоль длинной дубовой аллеи. Скамейка чудом не намокла: желто-зеленая пышная крона дуба трепетно охраняет ее от бисера, сыплющегося с Небес…

Подставив ладонь, она ловит одну каплю, озорно просочившуюся сквозь пышный шатер листвы. Ей внезапно думается — резко, до горечи, — что капля также одинока, как и она! И даже миллионы капель, падающих рядом с нею, капель-сестер, не сольются вместе, в единое целое. Каждая из них, миллионов, сотен миллионов бисеринок, одинока по своей сути. … Как и она, сидящая здесь, на этой скамейке. Ее жизнь раскололась надвое всего несколько часов назад. Она стала миром, полным одиночества. А, впрочем, может быть, она всегда им и была? И наполненность жизни, которую она всегда ощущала прежде, держа за руку Любимого, была на самом то деле всего лишь — колеблющимся миражом? Мысль это, ярко, нервно вспыхнувшая в мозгу, столь ошеломила ее, что она в ужасе прижала ладони к горлу. Ей показалось, что дыхания — не хватает. Что сердце перестало биться, что она уже умерла и плывет легким семенем одуванчика в звенящей пустоте. Над серой пеленой Вечности, наполненной редкими холодными каплями. Слезами дождя.

* * *

… Потом целую длинную, нудную неделю она тщетно пытается выветрить тонкий аромат пыли и ветоши из квартиры, спешно оставленной неряшливым жильцом-студентом: освежает зеркала, моет посуду, натирает слегка потемневший и скрипучий паркет, перебирала бумаги в шкафах, переставляла на полках книги. Иногда из томиков с пожелтевшими страницами выскальзывают засушенные листики, поблекшие цветы. Не долетев до пола, они рассыпаются в хрупкую серо-зеленую пыльцу, хранившую какой то странный аромат — не то луга, не то лета… Но какого лета? Лета этого года или — минувшего? Или вообще — пролетевшего век-два назад? Она не знает. Она так мало знает о сестре бабушки, оставившей ей два года назад свою квартиру, наполненную старинными хрупкими статуэтками, зеркалами, вазами и книгами в наследство! Полина Аркадьевна — веселая, кареглазая старушка встречала внучку-племянницу (Все время смеясь над тем, что не может точно определить как называется это родство!) постоянными шутками и неумолчными легкими рассказами о своем давнем, романтическом прошлом. Прошлом, в котором она слыла «красавицею неописуемой, вот только жаль, иногда ей страшно докучал нервный тик!» Тетушка мало и скупо говорила только о своем сегодняшнем, настоящем одиночестве. Одиночестве, иногда разделяемом с пичугами, залетающими на балкон в поисках семечек, крошек или случайного древесного жучка меж старыми рамами.