И, раскинув узкие кисти утомлённого славой артиста, словно крылья, в знак одобрения своего, – ничего не купил.
Покупали – киношники рангом поскромнее, люди попроще.
Ворошилову надоела затянувшаяся торговля.
И он, взяв папку с рисунками, как сеятель во поле русском широком – лукошко с зерном, принялся раздаривать их всем, кто под руку подвернулся, и налево – берите, дарю, мол, и направо – держите, мол, вам, все берите, всё забирайте, разбирайте всё по частям, вот вам всем – работы, на память.
За бесплатно – все брали охотно.
По всей территории болшевского подмосковного дома творчества, сквозь листву зелёную, свежую, сквозь людское густое роение, прорываясь к летним, просторным, как шатёр для всех пожелавших приобщиться к искусству сегодня настоящему небесам, белели в руках киношников Игоревы работы.
Получилась, как и всегда, по наитью, сама собою, – да и к лучшему ведь, наверное, что сейчас она получилась, – персональная выставка Игорева, – и не где-нибудь в галерее городской, а здесь, на природе.
На пленэре, так ведь сказали бы о подобном явленье французы, – там сказали, в том же Париже, где бывал режиссёр Юткевич, ну а мы-то с Игорем сроду не бывали, и даже об этом здесь, в Империи проживая, как уж выйдет, не помышляли.
Посему – пусть лучше по-русски, по-простому, по-нашему: выставка – на природе, явление чуда, просто так, от щедрот его.
Комары, нежданно утроившие активность свою зловредную, вконец, обнаглев окончательно, просто заели нас.
Вечерело. Солнце давно ушло на запад – и, видимо, собиралось и вовсе скрыться с глаз людских, – на время, конечно.
Киношники, осчастливленные, все разом, сжимая в руках дарёные, всем доставшиеся, ворошиловские рисунки, постепенно, неудержимо, разбредались уже, кто куда.
Пустую папку, в которой ещё недавно лежала целая россыпь сокровищ, Игорь, внезапно почувствовав непривычную лёгкость её, прижимал к себе острым локтем.
Нос его запорожский выдался – сквозь пространство и время – вперёд.
Глаза его – тихо, задумчиво, – светились подспудным огнём.
Он сутулился – больше обычного.
Он молчал – и смотрел на закат.
Мы стояли вдвоём – посреди совершенно пустого двора.
Никого вокруг нас больше не было.
Пора было нам, пожалуй, уходить отсюда, пора.
Уже у самых ворот услышали мы исходящий откуда-то сзади, слабый, едва различимый оклик.
Оглянулись мы оба – на голос.
Голос – рвался издали к нам.
Или – к выси, что с темью боролась.
Или – к новым песням и снам.
Просветлевший слегка, но всё же, пуще прежнего, грустный, Галич к нам тянул огорчённо ладони – мол, куда же вы, братцы, куда?
