В его рюкзаке лежал давным-давно купленный Людмилой тощий романчик, со следами пролитого кофе на обложке, а на 156 странице она своей преподавательской красной авторучкой волнисто подчеркнула вот эти строки:
«Говорят, что глаза – это зеркало души. Но у многих они как запотевшее стекло: внутри, в душе, еще тлеют угли чувств и надежд, а снаружи, в реальности, вовсю бушуют холодные ветра измен и предательств».
Почему, зачем она подчеркнула именно эти строки? Несколько раз он порывался задать Людмиле этот вопрос, но что-то останавливало его. «Тлеют угли чувств… Ветра измен»… К чему все это? Она что-то уже чувствует? В себе? В нем? Иногда ему казалось, что если он заведет с Людмилой разговор на эту тему, то в их отношениях случится «открытый перелом». А вот этого ему совершенно не хотелось.
* * *
Поднимаясь в лифте на свой этаж, он взглянул в зеркало и изобразил усталые глаза, – получилось неплохо. А в прихожей обнял жену так, как давно уже не обнимал, – с большим мужским намеком прошелся обеими руками по аппетитным округлостям ее тела.
– Что с тобой, Гаевский? – сказала Людмила насмешливо, высвобождаясь из его объятий, – про свои мужские обязанности вспомнил, что ли?
Наверное, только ядерная война могла в тот вечер остановить его желание овладеть собственной женой. Это ему нужно было для достоверности того спектакля, в котором он отвел себе главную роль. Это ему нужно было для того, чтобы у Людмилы не возникло подозрений о его другой жизни…
В спальне он еще только собирался дать рукам и губам своим волю, чтобы «завести» жену искусными ласками, а она опять сказала ему свое «фирменное»:
– Ляг на меня… Повыше.
Он смотрел на ее строгое преподавательское лицо, не выражавшее никакого блаженства, – глаза Людмилы были закрыты, брови нахмурены, как от боли, губы плотно сжаты…
И ни звука. Только сопение и шепот:
– Я уже… Пусть теперь у тебя получится…
Людмила плескалась в душе, а он лежал с закрытыми глазами и извлекал из памяти еще теплые картины страстных и разнообразных утех с той, что осталась в Мамонтовке, в домике, под красной ондулиновой крышей.
«Чудная, божественная женщина, – думал он, – как самозабвенно, как страстно умеет она предаваться любви. А эти нежные стоны»…
Уже засыпая, он подумал, что впервые в жизни в один день у него было две женщины.
22
Грустный октябрь засыпал желтыми листьями прихваченную утренними заморозками Москву. Офицеры отдела полковника Томилина готовились к отъезду на полигон. Там должны были состояться очередные испытательные пуски «карандаша».
