Гаевский и на сей раз медлил с ответом – подбирал гладкие, как морская галька, слова:
– Ну как тебе сказать… Приятная женщина…
– Ничего себе приятная! Это же женщина мечты! Да за ней до вашего прихода в институт лучшие кобели стадами гонялись! И отскакивали ни с чем. А вы пришли, и… И первый приз – ваш… Везучий вы человек, Артем Палыч! Ох, везучий. Такую бабу отхватить!
Гаевский:
– Прошу тебя… При мне больше никогда слово «баба» не произноси.
– Поал… Все поал, Артем Палыч… Великая женщина, вели…
Уснул, захрапел Дымов.
«Великая женщина… Великая женщина», – с наслаждением думает Гаевский и тоже засыпает.
* * *
В Москву он вернулся лишь через две недели, – слишком много было возни с настройками «карандаша». Очередные испытательные пуски намечались на конец сентября.
На потолке темной спальни Гаевских мерцали разноцветные отсветы рекламы ресторана «Ишак». Людмила упоительно спала рядом. Ему было жаль будить ее. Эх, то ли было в молодости! Он возвращался с учений в пыльной и пропахшей потом и горелым порохом полевой форме, а молодая жена его бросалась ему в объятия, жадно целовала и говорила многозначительно:
– Я тааак соскучилась!
И он, кое-как обтершись банным полотенцем, голым бежал к ней в спальню, где ждала его Людмила, и сбрасывала с себя белую простыню безо всякого стыда.
А сейчас: «Я что-то устала. Давай утречком». И это – после двух недель расставания.
А утром, когда он приготовился к вожделенным лобзаниям, когда он совершенно нахальным, решительным образом нежно взял в рот один сосок ее пышной груди, а другой ласкал пальцами, она тихо и скучно сказала ему:
– Полежи на мне.
И он опять разминал ее сухие, словно деревянные губы – до тех пор, пока они не повлажнели, пока они не откликнулись на его призыв. И тут же – деловито-ритаульный приказ Людмилы:
– Ляг повыше. И не спеши.
Тогда ему показалось, что она продолжала спать. А все напористые и старательные труды его не вызвали у жены ни единого нежного стона – лишь учащенное сопение слышал он у своего уха…
Все получилось, как и прежде, банально – без восторгов и отрешенности. И он зверел от этой бесстрастной будничности действа, от которого всегда ждал высшего мужского наслаждения…
* * *
В тот же день с утра он засел за отчет по своей части программного обеспечения «карандаша». А уже к полудню стал частенько поглядывать на часы.
Ровно в час он появился в баре, взял две чашки кофе и сел с ними за самый уютный столик под фикусами. И тут она вошла в бар – блистательная и грациозная, в том же великолепном черном платье, в котором была на своем дне рождения, с тою же вроде бы небрежно сделанной, но с тонким вкусом обустроенной прической, с челкой, с «завлекушками», с дерзким, пружинистым хвостиком на затылке.
