Осторожный Томилин отвечал с хитрой ухмылкой:
– Наше дело телячье. А будешь голову высовывать из стойла и мычать, – пустят на колбасу…
Гаевский в душе не принимал вот такую томилинскую «философию», но он был военным человеком – продолжал делать то, что ему было приказано.
И порой, поглядывая на черно-белый портрет легендарного конструктора Расплетина, висевший и в его кабинете, и в лаборатории, он как укор воспринимал его слова, белыми буквами наискосок написанные от руки на черном пиджаке ракетного гения, – пониже Золотой Звезды Героя социалистического труда: «В нашем деле мы можем позволить американцам любое место, кроме первого».
18
Несколько дней подряд Гаевский приходил в бар сразу после часа дня, – пытался вычислить, когда же там появляется Наталья. Звонить ей он не решался. Ему хотелось, чтобы все получалось как бы само собой. Он брал чашку кофе, садился за столик в углу бара и поглядывал на входную дверь. И чувствовал, что ожидание Натальи наполняет его душу сладким предчувствием их новой встречи. Когда же она входила, то первым делом с серьезным выражением лица осматривала зал и всех сидящих за столиками. Заметив Гаевского, – улыбалась ему. И ее лицо светлело. Она покупала кофе, с чашкой в руке шла к нему через весь зал, садилась рядом за столик, смотрела на Гаевского веселыми глазами и говорила певуче:
– Ну, здравствуй…
И Гаевский чувствовал, что в такие минуты все вокруг каким-то волшебным образом преображается, обретает особые, неземные краски и звуки. Да и сам он оказывался в каком-то отрешенном состоянии. Он чувствовал себя счастливым охотником, которому сама шла в руки вожделенная добыча.
Эти свидания в баре стали особой частью его жизни в военном институте. О чем бы он ни говорил с Натальей, – о чудаке Кружинере или о зачастивших дождях, о противостоянии Гребнева и Журбея или о министре обороны Сердюкове, – все это было пустой болтовней, словесной оболочкой, под которой скрывалось и вызревало то, что тайно и сладко наполняло души их.
Эта игра слов и взглядов все больше и сильнее притягивала Гаевского к Наталье, заманивала его в какое-то колдовское пространство, где днем и ночью уже грезились ему иногда призрачные картины любовных сцен.
Он не был самоуверенным человеком, но и по глазам, и даже по оттенкам голоса этой молодой и цветущей женщины чувствовал, что нравится ей. И каждое новое свидание с ней в баре все глубже укрепляло в нем это чувство.
О, как же ему хотелось в те дни узнать и понять, что было в душе этой женщины, глаза которой источали теплый и загадочный свет, когда она встречалась с ним взглядом! Этот взгляд ее влекущих очей, этот голос ее – нежеманно певучий, искренний и манящий, разжигал в нем мужскую страсть.
