Всякий раз, когда в прежние времена общество сколько-нибудь приближалось к равенству, справедливость предъявляла свои требования как основание добродетели. Так было в свободных республиках классической древности. Но даже в самых лучших из них равные ограничивались только классом свободных граждан мужского пола; рабы, женщины, поселенцы, недопущенные к натурализации, повиновались закону силы. Совокупное влияние первобытной цивилизации и христианства стерло эти различия и по теории (если далеко не везде на практике) поставило права человеческого существа выше размежевания между полами, классами или социальными положениями. Преграды эти, которые начали было уже выравниваться, были опять подняты северными завоеваниями, и с тех пор весь ход новейшей истории обратился в медленный процесс их обветшания. Мы вступаем в этот порядок вещей, при котором справедливость опять сделается верховной добродетелью, имея своим основанием не только равенство, как было прежде, но также и полюбовную ассоциацию; корень этой добродетели не будет уже заключаться в инстинкте самозащиты между равными, но в сознательной взаимной симпатии, и никто не будет исключен за черту справедливости, но равная мера будет простираться на всех. Если человечество не умеет предвидеть своих собственных изменений, если чувства ею направляются к прошлому, а не к грядущим векам, то ведь это нисколько не ново. Видеть будущее расы – всегда составляло преимущество избранных светлых умов или тех, которые от них поучались; проникнуться чувствами этого будущего – это признак еще более светлого умственного величия, обыкновенно приготовлявший мученический венец таким избранникам. Учреждения, книги, воспитание, общество – все это повторяет ветхие зады долго после того, как новое уже наступило и тем более когда оно только приближается. Но истинная добродетель человеческих существ заключается в способности жить вместе при полном равенстве, когда они сами для себя не требуют ничего иного, кроме того, что так же легко предоставляют всякому другому, усматривая в какой-либо команде только исключительную и во всех случаях временную необходимость и по возможности предпочитая такой порядок общества, в котором предводительство и подчинение могут сменяться взаимно и поочередно.
Но жизнь, в ее современном строе, не дает этому социальному чувству никакой практической обработки. Семейство образует из себя школу деспотизма, в которой привольно воспитываются как добродетели гнетущей силы, так и ее пороки. Право гражданства в свободных странах отчасти служит школою общества, основанного на равенстве, но отправление это наполняет только узкое место в новейшей жизни и не проникает в самую суть обыденных привычек и сокровенных ощущений. Семья, построенная на справедливых основах, была бы действительною школою добродетелей свободы. Нет сомнения, что она в достаточной мере содействовала бы всему другому, что только для людей нужно. Семья всегда остается школой повиновения для детей и приказания – для родителей. Нужно только, чтобы она была школою симпатических, отношений при равенстве, жизни в любви, без всякой насильственной власти с одной стороны или покорности – с другой. Так должно быть между родителями и детьми. Это послужило бы к развитию тех хороших качеств, которые нужны для приспособления ко всякой другой ассоциации, и дети видели бы в таком порядке образец поведения и чувств, прививаемых им временным повиновением, чтобы сделать такие чувства привычными и, следовательно, естественными. Люди никогда не сумеют примениться к условиям жизни, подготовляемой общим прогрессом, до тех пор, пока и в семье не будет принято то же моральное руководство, какое применяется к моральной организации человеческого общества. Всякое чувство свободы в человеке, считающемся неограниченным владыкою самых близких и дорогих ему людей, не есть настоящая или христианская любовь к свободе; нет, это то же, чем была любовь к свободе в древние и Средние века, – спесивое уважение и величание своей собственной личности, заставлявшее человека презирать иго для самого себя, хотя в абстрактном смысле он не только или не гнушался, но всегда готов был навалить его на выю других ради собственных интересов или самообожания.
