— И никого достойнее меня не встретили, — сыронизировала Таня. — Историческая аналогия, пушкинский счет…
Я вспыхнул: чего она меня дурачит? Я ведь о другом говорю. Но, сдержав себя, ответил шуткой:
— Я еще не достиг пушкинского возраста.
— Вот именно! — снова усмехнулась Таня. — А пока, выражаясь вашими словами, вы «на многолюдье».
— Разумеется, — нарочито поддакнул я, словно не замечая ее издевки.
— Ну-ну… Только не забывайте, чем обернулось для Пушкина его неодиночество.
— Вы имеете в виду Натали? — уже всерьез заволновался я.
— Ну хотя бы, — тоже серьезно ответила Таня.
— Нет, нет и нет! Имя Натали свято! Она вне человеческих толков. Никто не имеет права осуждать ту, которую любил Пушкин. Он погиб, защищая ее. Погиб — защищая свое счастье. И еще: Пушкин не мог умереть — он мог только погибнуть… И вообще нелепо предполагать, что было бы, если бы того-то или того-то не случилось. Это уже домысел, не имеющий никакого отношения к Пушкину. Пусть этим тешат себя многоумные ученые. А сам поэт писал недвусмысленно: «я женат и счастлив». И Натали была для него «чистейшей прелести чистейший образец».
— А может, это было просто ослепление красотой?
— Не думаю. Ведь любовь к Натали — это не минутный порыв, а выстраданное чувство. Вспомните его письмо перед отъездом в Болдино: «заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь»… Ну а что касается ослепления красотой, то и здесь призываю в свидетели Пушкина: «а душу твою люблю больше твоего лица». Другое дело, что для Натали Пушкин был непосильной ношей. Помните у Цветаевой:
Счастье или грусть —
Ничего не знать наизусть,
В пышной тальме катать бобровой,
Сердце Пушкина теребить в руках,
И прослыть в веках —
Длиннобровой,
Ни к кому не суровой —
Гончаровой.
— Эта несуровость ко всем, возможно, и привела Пушкина к барьеру, — продолжала настаивать на своем Таня.
— Как знать? Тот, кого любят боги, умирает молодым. Пушкин не прошел по жизни, а промчался по ней. Извините меня за цитатничество, но вот опять Цветаева на ум пришла. Ведь к Пушкину с полным правом можно отнести цветаевские строки:
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.
— О ком это?
— О Тучкове-четвертом. О, это великолепное стихотворение — «Генералы двенадцатого года»…
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело гремели
И голоса…
…И начались стихи. Начались, в общем-то, случайно. А коль начались, то теперь я твердо знал, что я «со щитом». Меня всколыхнуло и понесло. Однако тут не было и тени того шаманства, которое подхлестывает меня в людных компаниях и выводит на орбиту заправилы сборищ и вечеринок. Мне захотелось выговориться после до отупения одиноких блужданий по Крещатику…
