Солнце постепенно клонится к закату, жара спадает, а я бреду по улице, не ведая куда и зачем. И так мне обидно и одиноко, таким затерянным я себя чувствую в мире… Не в силах сдержаться, я сажусь около какого-то дома прямо на землю и, уткнувшись лицом в колени, плачу. Это совсем не солидно, но мне так горестно, что ничего поделать с собой не могу.
И тут, чувствую, кто-то трогает меня за плечо. Поднимаю глаза. Передо мной большой, широкоплечий мужчина в форме, какую носили перед войной железнодорожники: черные галифе и такая же черная гимнастерка с острым отложным воротником.
— Ты что это, приятель, сидишь здесь?
— Так сижу, — неопределенно отвечаю я, — разве нельзя?
— Нет, почему же, можно, — спокойно говорит незнакомец. — Но гляжу, вроде плачешь. Или, может, несчастье какое?
— Несчастье, — подтверждаю я.
— Вот и я так подумал, раз лицо в колени уткнул и плечи вздрагивают, стало быть, у человека несчастье. А если несчастье, надо помочь. Правильно говорю?
Мне нравится, как разговаривает мужчина. Что-то есть в его манере доверительное, вызывающее на откровенность. И лицо открытое, спокойное.
— Правильно, — стараясь скрыть недавние слезы, соглашаюсь я.
— А если правильно, тогда выкладывай, в чем дело.
Я гляжу вниз на хромовые сапоги моего собеседника, на крупные запыленные лопухи у забора и рассказываю все как есть.
Мужчина внимательно слушает меня, не перебивая. Потом сочувственно говорит:
— Да, конечно, пограничник подвел тебя. Но ведь он хотел как лучше, хотел помочь. Верно?
— Верно, — соглашаюсь я и замечаю, что мужчина как бы старается, чтобы каждая его мысль была не навязана, а разделена.
— Думаю, отчаиваться рано, — говорит он, обнимая меня за плечо огромной, как лопата, ладонью, — тут такая неразбериха, а ты хочешь сразу отца найти.
Не снимая ладони с моего плеча, он увлекает меня за собой. Куда, зачем, — неведомо. Подхватив кожушок, иду, едва поспевая, за ним. По дороге почти не разговариваем, да и разговаривать-то некогда. Через квартал-полтора, не более, на соседней улице входим в один из дворов.
Двор просторный, как у Василисы Адамовны на Московской, но не такой пустой. Справа — двухэтажный кирпичный дом, прямо — обширный навес, что-то вроде летней кухни. Полно народа.
Люди сидят за длинными, наскоро сколоченными столами, поставленными буквой «П».
Большая полногрудая женщина с лоснящимся от жары лицом и жирными черными волосами, выбивающимися из-под косынки, хлопочет у печки. Помешивая половником в закопченном котле, она наливает борщ в алюминиевые миски и передает их на стол.
