Машина летит по шоссе, рассекая радиатором раскаленный, колеблющийся воздух. Он со свистом влетает в кабину, овевает лица, шевелит волосы. У Синеока они выбиваются из-под пилотки, льняные, блестящие. Он поправляет их обеими руками и раз за разом тщательно прячет под пилотку. Потом, откинувшись на спинку сиденья, напевает незнакомую песенку про темную ночь, про пули, свистящие над степью, и про женщину, утирающую слезу над детской кроваткой.
Сперва я настолько поглощен движением, что почти не вникаю в то, что он поет. Но постепенно песня меня все больше и больше захватывает. Я стараюсь уловить в ней и в человеке, поющем ее, что-то неизвестное мне, вошедшее в нашу жизнь за то время, что мы были отторгнуты от нее.
В поведении Синеока и этого солдата-водителя нет ничего особенного, но мне видится особенное во всем, и в том, как спокойно держатся, и в том, как просто говорят. С ними надежно, можно не ломать голову над тем, что они замышляют. Они свои. Родные. Даже самые случайные и незнакомые, все равно родные. Я очень верил, что дождусь их когда-нибудь. А сейчас ловлю себя на мысли: не сон ли это? Но разве может быть сном то, как просто, не напоказ, а про себя напевает Синеок. Каждое слово, которое он негромко произносит, кажется не просто содержанием песни, а содержанием его жизни. Как это отличается от бравурных, крикливых, поверхностных песен, которые пели фашисты. В них не было ни тени раздумья, душевного трепета, только прямолинейный оптимизм автоматов, крикливая черствость громил и погромщиков.
Кажется, где уж тут устоять человечности, такой легкоранимой и податливой. Но вот она-то, эта человечность, как раз и есть самое несокрушимое на свете. Не поэтому ли, пройдя до самой Волги, вернулись к нам и Синеок, и Гурьянов, и дядя Антон с Валентиной, и теперь дойдут они до Берлина и никто уже не удержит, не остановит их.
Синеок замечает, как я внимательно прислушиваюсь к тому, что он напевает, и хитро с улыбкой подмигивает мне:
— Не слыхал?
— Откуда! Мы ведь тут совсем не знали, какие у нас песни появились за это время.
Синеок еще что-то хочет спросить, но водитель резко тормозит и, выворачивая руль, объезжает колонну немецких военнопленных. Синеок высовывается в окно и с интересом разглядывает их, бредущих по шоссе. На некоторых лицах еще сохранились остатки былого высокомерия. Но на это уже никто не обращает внимания.
Я впервые вижу обезоруженных, взятых под стражу врагов. И странное дело, они не вызывают во мне интереса.
