Дед непонимающе смотрит на меня.
— Значит, правда, не всих пострелялы.
— Всех никогда не перестреляют, — ожесточаясь, говорю я.
— Так, так, — качает головой дед. — Як же тебе вдалось?
— Вышло так.
— Судьба табе жывым быть, внучок, — пророчески изрекает дед. — Господу сказать спасибо надо.
— А другим, выходит, судьба умереть была? — богохульствую я.
Дед хмурит брови, тяжело посапывает, так что седые волосинки, торчащие из ноздрей, колеблются.
— Людей всих жалко. Але ж ты живый и мусышь благодарить бога за то.
Дед бормочет себе что-то под нос и крестится. Потом торопливо, словно боясь, что я уклонюсь от этого, крестит меня.
— Ось так, — довольный, успокаивается он.
Покряхтывая, опираясь на палку, дед шкандыбает по двору, собирая все, что подворачивается под руку, все — от ржавого гвоздя, до шпингалета из сгоревших рам. Здесь же, среди груды сбереженных от огня вещей, несколько немецких касок и порожних коробок от противогаза.
— А это зачем? — интересуюсь я.
— Сгодится, — убежденно говорит старик и тычет палкой по каске.
Каска, перевернутая вниз дном, плавно покачивается, как лодочка на детской площадке.
Горестно смотреть на одинокого старика, стоящего посреди двора над грудой жалкого скарба.
— Как же вы тут один, дедушка?
— Моя дочка у тому, у Стеброве живе, може чув? Хожу туды, або вона харч приносить.
При упоминании Стеброва я снова вздрагиваю. Раз за разом дед называет места, с которыми у меня связаны тяжкие воспоминания. В Стеброве меня схватили полицаи и привели в Каменку.
Прошлое как бы напутствует быть верным той мучительной памяти, которая ушла корнями наших страданий в землю братских могил, затерянных среди этих полесских проселков и перелесков.
Спохватившись, что слишком долго замешкался, беру ведро и почти бегом возвращаюсь к машине. Ее уже починили, и она катит мне навстречу.
— Набрал воды? — высунувшись из кабины, спрашивает водитель.
— Набрал, только с дедом заговорился.
— Ладно, давай сюда.
Он открывает дверцу и, подхватив ведро, долго, большими глотками пьет. Острый кадык отчетливо двигается, отсчитывая глотки. Синеок пьет меньше и аккуратней, стараясь не пролить на гимнастерку.
— Бензином отдает, — брезгливо говорит он и оставляет ведро.
— А я не чувствую, — говорит водитель, отдуваясь.
— Ты привык, — говорит Синеок.
Я сажусь посредине между Синеоком и водителем. Кабина настолько просторна, что нам троим вполне хватает места. Только когда переключаются скорости, я отклоняюсь в сторону Синеока, чтобы не мешать шоферу.
