Капитан бережно выпроваживает меня в соседнюю комнату.
Я лежу на его койке, прижавшись щекой к колким ворсинкам суконного одеяла. Мне не верится, что еще вчера здесь были немцы. И вообще не верится, что мы такое пережили. Мне кажется, что разведчик Степанов, и Валентина, и дядя Антон, и Гурьянов были всегда, и я их знал всегда и никогда с ними не расставался.
Где-то в подполе за печкой отчетливо и настороженно скребется мышь. Поскребется, поскребется и перестанет. У нее свое бессонное дело, свои мышиные заботы. Вот странно, людей в доме не было, а мыши остались.
И снова мысли об отце и о том, как все неожиданно переменилось, заставляют меня вздрагивать в полудреме. Возможно ли, чтобы он так быстро нашелся. Три года ничего не было известно, а потом так сразу.
Комбат и майор о чем-то разговаривают вполголоса. Я ведь не знаю, что майор — это тот самый пограничник, которого ждали в батальоне, чтобы приступить к восстановлению государственной границы. Стараюсь прислушаться к их разговору, ничего не могу разобрать. И незаметно для себя засыпаю.
В Каменку мы возвращаемся вместе с Марианом. Оттуда я направлюсь в Кобрин, это по пути. Заодно узнаю, что с Ядвигой, возьму кое-что из вещей. Собственно, вещей у меня нет, есть только кожушок, да и тот Мариана. Ядвига перешила его мне. Изнутри овчина, а снаружи синее сукно от старой польской шинели, металлические пуговицы с орлами. К Ядвиге я попал в одних лохмотьях: стоптанные огромные башмаки и ветхая кепка с поломанным козырьком. Ядвига кое-как приодела меня в старые вещи Мариана, подкоротив их. С тех пор мне все так и переходило от него. Правда, мне сшили один приличный костюмчик из вельвета, но за два года он изрядно поизносился.
В наше отсутствие в Каменке шел бой. В самом начале улицы несколько сгоревших домов, и это меняет ее привычный вид так, что трудно узнать.
Мариан направляется к тетке, а я иду на квартиру Ядвиги.
— Сыночек, милый, радость-то какая, счастье какое, наши вернулись, — бросается ко мне на шею, утирая слезы, Дарья Ивановна, — дождались, слава богу.
Она проводит рукой по бледному рыхловатому лицу, убирая растрепавшиеся с проседью волосы.
— А ты почему такой невеселый, ты ведь больше всех ожидал. Я помню, как ты кричал «ура», когда наши бомбили, выскакивал на улицу и кричал, «тетя Дарья, тетя Дарья, — наши». А я тебя, паршивца, с трудом в погреб загоняла.
— Почему невеселый? — сдержанно говорю я. — Веселый.
