— А чего ей нужно было у нас?
— Просила чемодан, который осколком пробило, отдать ей.
— Это зачем же? — удивилась сестра.
— Вот и я думаю — зачем? Возможно, в качестве вещественного доказательства или что-нибудь в этом роде.
Как выяснилось позже, мама была недалека от истины. Когда меняли паспорта, Каганова пробила свой и Бэлкин паспорта в том месте, где значилась национальность, и, предъявила пробитый осколком чемодан, в котором якобы лежали паспорта. К счастью, чемодан оказался на месте. Пан Езеф, как ксендз, подтвердил крещение детей.
Рыжий Иоганн из обоза по настоянию фельдфебеля был определен на постой в дом Василисы Адамовны. Угрюмо сопя, словно извиняясь за вторжение, он перенес из фургона свои вещи: ранец с притороченной к нему шинелью и каской, а также потертый чемодан.
Ему освободили большую комнату, перетащив старуху вместе с креслом в спальню.
— Она мне не мешайт, можете ее оставляйт здесь, — сказал Иоганн.
Он кое-как говорил по-русски и, как выяснилось, был совсем не немец, а австриец. Крестьянин из-под Линца, он уже участвовал в первой мировой войне и в шестнадцатом году побывал в русском плену. Вспоминал об этом беззлобно, с улыбкой.
Вообще же Иоганн был малоразговорчив. Он просыпался на рассвете и уходил к своим лошадям. До полудня возился около них, металлическим скребком и щеткой драил округлые, чуть раздвоенные крупы, носил воду, резал сечку. Он делал это молча, неторопливо, как крестьянин, которому не с кем и не о чем говорить. Работа у него была крестьянская, и сам он грубым, обветренным лицом, белыми, выцветшими на солнце бровями был похож на крестьянина, а не на солдата.
Я наблюдал за Иоганном и все не мог увязать будничность дела, которое он выполнял так ладно, с тем, что он враг. Он совсем не был похож на немцев, которых я видел до этого, на тех, что выгнали нас из дому, что конвоировали наших пленных и хоронили своих мертвых. Да и мундира он почти не носил, все ходил в мятой холщовой куртке и таких же брюках.
Австриец видел, что я за ним наблюдаю, но внешне никак не реагировал на это. В час пополудни он отправлялся в соседний двор, где стояла кухня. Когда он возвращался неся котелки, источавшие невыносимо аппетитный аромат горохового супа, меня уже не было. Я уходил, чтобы он не видел моих голодных, просящих глаз.
Но однажды, смекнув, что я ухожу именно тогда, когда он приносит пищу, Иоганн, прежде чем отправиться за обедом, подозвал меня к себе и приказал сесть на тюк прессованного сена.
