Иногда серьезные разговоры велись в нашем присутствии. Так я узнал однажды, что Таня умудрялась послушать радио.
В соседней квартире поселился немецкий обер-лейтенант, и Таня убирала у него в комнате. Уходя из дому, немец настраивал приемник на какую-то станцию, которая передавала легкую музыку. Он считал, что эта молоденькая русская такой музыки никогда не слыхала. Вытирая пыль, Таня случайно задела регулятор настройки. Русская речь, голос знакомого диктора буквально ошеломил ее. Она вроде уже и не подозревала, что это может быть, и как-то вся сжалась в комок от волнения и неожиданности. Волна, на которой работала станция то медленно уходила, то снова возвращалась, и Таня напрягала слух, чтобы ничего не пропустить.
Когда она нам рассказывала услышанное по радио, щеки ее возбужденно горели, хотя сообщения были не из веселых.
— Ты точно, точно вспомни, как это было сказано, — требовала Чинилина, нервно сцепив пальцы рук.
— Как сказано? — напрягала память Таня. — А так и сказано: «В результате ожесточенных боев наши войска оставили город Оршу и отошли на левый берег Днепра».
— Ну и дальше что?
— Все.
— Как это все? — не могла согласиться Чинилина. — А голос какой был у диктора, когда про Оршу говорил?
Таня недоуменно молчала.
— Ну волновался он, что ли, или как? — торопила Чинилина.
— Обыкновенный голос, — вспоминала Таня, — и потом это говорила женщина.
— Женщина! — почему-то вскрикнула Агния Петровна.
— Ольга Высоцкая, наверное, — вспомнив имя диктора, подсказала сестра.
— Не знаю кто. Они вдвоем вели передачу, женщина и мужчина. Про Оршу говорила как раз она, это я точно помню. А он потом перечислял, чего и сколько противник потерял.
Мама подавленно уставилась в угол.
Таня говорила, сколько самолетов, танков, солдат потеряли фашисты. Цифры были внушительные.
Я готов был орать от восторга при каждом Танином слове, но вспоминал, что меня в следующий раз могут выставить в коридор.
Мама не слишком разделяла наши восторги.
— А враг-то к Москве подходит, понимаете, к Москве, — говорила она прерывающимся голосом.
Что-то перехватывало у нее дыхание, ноздри судорожно вздрагивали.
— Ну что ты, что ты, — успокаивала Чинилина.
Мне было больно за нее, что она так развинтилась, и жалко. Она ведь была совсем иной, а теперь так исстрадалась, подалась, что страшно подумать.
Особенно сильно мучилась она после того, как мы ходили с ней на нашу довоенную квартиру.
— Может, что из вещей найдете. Зима идет, а вам и надеть нечего, — сказала Чинилина.
