. Он же был и одним из основателей «Мироведения», очень активным членом совета и редактором журнала. Общество осиротело. Мы не знали, по какому делу арестован Д. О., и эта неосведомленность еще более угнетала нас.
Работа моя в 1930 году протекала только в лаборатории Г. А. Тихова. Чтобы успешнее выполнять ее, я переселилась туда, на 7-й этаж, а еду от мамы мне доставляли практиканты. Там образовался небольшой, но дружный и талантливый коллектив. Г. А. Тихов по-прежнему приезжал туда из Пулкова на 1–2 дня.
Начался новый 1931 год тревожно: 4 января было арестовано несколько видных членов Совета мироведения, из числа «стариков», конечно. Через несколько дней — еще волна арестов. Настало 20 января. Приехал из Пулкова Г. А., договорился с нами, что пойдет на часок к Н. А. Морозову выпить стакан чаю, а затем будет у нас текущее научное заседание. Едва он ушел, а я прилегла отдохнуть на свою раскладушку, как вошла бледная и заплаканная уборщица и сообщила, что меня спрашивают: оказалось — следователь в форме НКВД предлагает мне пройти на квартиру, где я живу, для обыска. Он затянулся с 7 вечера до полуночи. У меня 2–3 хороших бинокля (подарки друзей — для наблюдения звезд), комплект журнала «Мироведение» за все годы его существования, папки с вычислениями. Следователь был вежлив, но все это связал в большой узел, чтобы увезти; порекомендовал взять с собою сахару и печенья, кроме подушки и прочего необходимого. Под конвоем меня повели и посадили в автобус, почти полный народу. Оглядевшись, я увидела там одного из наших студентов, который невозмутимо изучал какую-то книгу. На Шпалерной меня сперва даже не зарегистрировали, а прямо провели к другому следователю. Этот был грубоват, запугивал меня, требовал, чтобы я назвала своих знакомых. Беседовали долго. Потом, к утру уже, меня провели в регистратуру. На вопрос, сколько мне лет, я ответила «32», т. е. ошиблась на 10 лет. Из-за этого на другой день по телефону мои друзья (от имени мамы) долго не могли обнаружить, в какой тюрьме я нахожусь, — все сходится, а года не те. Потом догадались, что произошел у меня в мозгу «заскок». Меня же из регистратуры провели в «карантинную» камеру, полную народу. Поклонилась женщинам, как товарищам по несчастью. И вдруг слышу знакомый голосок: «Вы не очень-то здоровайтесь, а то нас рассадят!». Осматриваюсь — несколько знакомых лиц: жены «мироведов», мужья которых были взяты при втором туре арестов. Тоже члены Общества, но с докладами не выступавшие, а разливавшие чай на заседаниях совета. После бани нас развели по разным камерам, но одну из знакомых, старше меня по возрасту, поместили со мною вместе. И вызывали на допросы всегда одну сразу после другой. Камера была переполнена, притом по виду и разговору — очень интеллигентными людьми. Были родственницы известных профессоров, члены церковных двадцаток. Спали все на полу на сенниках. Несколько кроватей было, но на них, в порядке живой очереди, разместились «ветераны», сидевшие здесь много месяцев в ожидании приговора. А днем на кроватях сидели обедающие. Был, правда, и обеденный стол, и 2–3 табуретки, но что это на 80–100 человек? Камера была предназначена человек на 20. Питание было неплохое. Два раза в день давали суп с запахом иногда рыбы, а чаще мяса, и немного гречневой каши. Сахарный песок выдавался раз в месяц, понемногу. Впрочем, многие получали передачу и могли поделиться с соседками. Раз в неделю можно было получить из дома смену белья, лук, чеснок и кое-что из продуктов по особому списку. Обратно домой посылали грязное белье и собственноручную расписку в получении передачи. Вследствие большого переполнения в Доме предварительного заключения прогулки были сокращены — выходила на двор попарно вся камера сразу на 15–20 мин. ежедневно. В баню водили раз в 10 дней. Насекомых не было. В камере заключенные по очереди дежурили — мыли посуду и пол. В случае необходимости починить одежду можно было попросить у надзирательницы иголку с ниткой на несколько минут. Сидевшие не первый раз ухитрялись получать с воли иголку в куске мыла, а нитку заблаговременно вшивали в одежду вдоль подола в несколько рядов. Большинство заключенных очень страдало от бездействия, но всякое рукоделие запрещалось принципиально. «Сидите и вспоминайте о своих преступлениях», — внушали следователи. На допросы вызывали всегда по ночам, Хотя никакого физического воздействия ко мне не применяли, но психологически это было очень мучительно, потому что настаивали, чтобы я давала показания о других, хотя ничего предосудительного или противозаконного я ни за кем не замечала. Убеждали и меня саму в том, что я занималась контрреволюционной агитацией и что несколько человек знакомых это утверждают и заверяют подписями. «Как Вы это объясните, если столько людей об этом свидетельствуют?» Я ответила, что единственно могу предположить, что они психически заболели от долгого пребывания в ДПЗ. «Вы саботируете следствие, и за одно это будете отвечать. Может быть, хотите отказаться давать показания?!» Я чуть не захлебнулась от радости. Неужели это так просто? Подписаться, что не хочу, и все! Недовольный следователь написал от моего имени заявление, я подписала и, счастливая, была доставлена конвойным в свою камеру. Моя совесть была совершенно спокойна. Политикой я вообще не интересовалась, и иметь что-либо против советской власти у меня не было никакой причины. Разве могла бы я в прежнее время заниматься своей любимой научной работой, так легко печатать свои научные статьи? Жизнь моя была как игра. Меня баловали, лечили, даже избушку нашу вернули и все стулья обратно из театра привезли. Нет, никогда ни звука не произносила я против власти, и по своим убеждениям не могла бы сделать этого. Но когда мне предлагали подписать никому не известное письмо папе римскому, я уклонялась от этого. Ведь это добровольно. Когда в Луге предполагалось закрыть Ольгинскую церковь против нашей избушки — я ездила в Москву в составе делегации по этому делу, была у Смидовича, доходила до Калинина. И хотя ничего не добилась, но никому ни звука не произнесла с неудовольствием на это. После периода в несколько лет (1906–1920), когда я, начитавшись Ренана, отходила от церкви, в описываемое время я снова и вполне сознательно вернулась к ней, к оклеветанной, обиженной, страдающей. Но «всякая власть от Бога» — писал апостол Павел, и мы не можем идти против Власти, хотя бы и ошибающейся по иным вопросам.
