Меня вывернуло наизнанку. Я испятнала стены содержимым своего желудка вдобавок к брызгам крови, которые их уже покрывали. И чем больше меня рвало, тем сильней становились позывы; они повторялись снова и снова, пока из моего пересохшего горла не начали рваться стоны, похожие на вопли животного. А потом я свернулась калачиком в углу комнаты и закрыла глаза, думая о том, что я выжила, а они нет, и чувство вины за то, что я не умерла, давило на меня как железный саван. А вместе с чувством вины пришла и доля жалости к себе: ведь даже если я дышала, а остальные были либо мертвы, либо взяты в плен, это еще не значило, что мне ничего не грозит.
Я была единственным живым существом на поврежденном корабле, меня окружали испачканные рвотой и кровью трупы экипажа, и то, что мне было известно об управлении солнечными парусниками, можно было выцарапать на ногте ржавым толстым гвоздем, и еще бы осталось свободное место.
Другими словами, я попала в довольно затруднительное положение.
Пока я записываю эти алые слова – и жду, чтобы они высохли, чтобы не стереть их ненароком, как пятнышки крови, – у меня в голове вертится мысль о том, что существует другая версия Фуры Несс, которая просто сдалась и умерла на «Монетте». Она свернулась калачиком и отказалась от всего: от жизни, от Адраны и Гарваль, от надежды на справедливость и возмездие, от тяжкого груза воспоминаний о своей команде, от исправления той страшной несправедливости, которая с ними приключилась.
Ту версию Фуры я ни в чем не виню. Я не осуждаю ее, не думаю о ней плохо. Думаю, в каком-то смысле она была лучшим и более приятным разумником, чем та, кто сейчас записывает эти слова. Поскольку та Фура умерла, ей не пришлось столкнуться с некоторыми вещами, которые видела я, или обрести знания, которые смердят теперь в моей черепной коробке. И если бы она умела писать – впрочем, для трупа это непростой трюк, – я поставила бы последний пистоль на то, что ее почерк был бы не таким корявым, как мой.
Но я – не она.
Не могу объяснить, что именно во мне сломалось, но точно знаю – это произошло. Все равно как последний всхлип в конце рыданий, когда понимаешь: пришла пора вытереть глаза и встретиться с миром лицом к лицу. Может, дело в том, что перед моим внутренним взором маячило лицо Гарваль в тот момент, когда она задвинула панель, собираясь отправиться к Босе и сдаться ей. Может, все дело в Адране, оставшейся по другую сторону стекла и прижимавшей к нему руку так, словно ей нужно было в последний раз коснуться своей живой родственницы. А может, это был просто какой-то упрямый инстинкт самосохранения, который подсказал мне, что хватит рыдать, выть и жалеть себя. Пора действовать.
