— Ну, почему ты сердишься? Ведь то, что я буду делать, дорого мне…
Он пробормотал:
— Не оставляй меня…
Ана никак не ожидала, что Петря будет ее умолять. Она бросилась в его объятия, целуя его, и смеясь, и трепеща. Она лепетала бессвязные слова и вдруг, застыдившись, отпрянула назад. Такого с ней еще никогда не бывало. Лихорадочно принялась она стелить постель. Ничего не соображая, взбила подушку, откинула одеяло. Но ее отрезвили приглушенные слова мужа и прозвучавший в них страх:
— Ушлют тебя куда-нибудь учиться…
— Так учиться — это же хорошо…
— А я что буду делать?
Петря не отходил от нее.
— Я вовсе не уверена, что меня пошлют в школу. А если я и поеду, то не всю же жизнь я там пробуду? После школы вернусь домой!
— А там тебе понравится какой-нибудь господин… и…
— Горюшко ты мое, где у тебя разум? Нету там господ. Там все хорошие люди.
— Не уезжай… Не оставляй меня…
— Господи, неужели ты думаешь, я тебя брошу?
Петря схватил ее и в отчаянии стал целовать, вновь погрузившись в бездонный водоворот объятий, куда, словно из неведомой дали, донесся теряющийся голос женщины — чуждый, необычный:
— Петря… лампа… увидят…
Недели две все шло по-старому.
По утрам Петря брал сумку с едой и отправлялся через холм в госхоз. Ана шла вместе с ним до вершины холма к ореховому дереву, старому свидетелю их любви. Поцеловавшись и улыбнувшись друг другу, они расставались. Проводив взглядом мужа, Ана возвращалась к своему хозяйству.
О клубе ни один из них не забывал, но в разговорах они осторожно обходили его. Каждый упорно думал о своем. Петря тешил себя мыслью, что Ана забыла про клуб, а она, строя свои планы, тайком радовалась, что муж примирился и, кто знает, может быть, даже будет ей помогать. Каждый верил, что другой про себя уже согласился с его тайным желанием.
Вечером, когда муж, усталый, возвращался с работы, его ждали вкусная еда и ласки жены, поэтому он старался упрятать подальше проклятое беспокойство.
Казалось, что все опять пошло по-прежнему: дунул злой ветер, зарябилась на мгновенье гладь их жизни, но ветер утих, и водная поверхность снова простерлась блестящим зеркалом.
Вечера и ночи опять принадлежали любви, которая сжигала их, как и в первые недели их совместной жизни.
Однако жизнь состоит не только из вечеров и ночей любви. Между ними есть и дни. И дни стали казаться Ане нескончаемыми и бесплодными. Пока она была с Петрей, она знала, что ей делать: не раздражать мужа, оберегать его, словно мать своего заснувшего ребенка. Но днем, когда она возилась во дворе, плела циновки, кормила птицу, ее одолевали сомнения. Она видела, что люди, как и раньше, выходили на поле с плугами, с заступами на плечах, спускались с холма в Кэрпиниш, перекапывали виноградники, собирали сухой бурьян, сваливали его в огромные кучи и сжигали, возили на поля навоз, медленно шагая рядом с суровыми, невозмутимыми волами, — все шло так же, как и десятки лет назад. Для них в этой жизни как будто ничего не изменилось. И безразличие людей причиняло Ане боль: она знала, что для каждого из них она должна сделать доброе дело, но порой ей казалось, что это доброе дело никому и не нужно. Люди забыли о клубе: так радостно и воодушевленно приняли они эту весть и так равнодушно похоронили ее. «Ну и хорошо, избавилась от заботы», — пыталась она убедить себя, но в душе была недовольна. День ото дня в ней росло беспокойство. Ана не очень ясно представляла, откуда оно, но чувствовала, что люди не забыли про клуб.
