Большое окно, проявившееся на ней, манило — там выход, конец этому безумию.
Дарья шумно выдохнула, сделала торопливый шаг навстречу, и тут же замерла.
В прозрачном проёме окна проявились два тёмных силуэта. Лёгкое движение, и она смогла разобрать широкую мужскую спину, сильные плечи. Сердце забилось сильнее и тревожнее, томно пульсируя под накрывающей его раскалённой карамелью — она узнала его. Он снится ей ночами с двенадцати лет. Она грезит им наяву. Паша. Истомин.
Набрав больше воздуха, она открыла было рот, чтобы окликнуть его, но имя окаменело на губах.
Он не один. В неярком прямоугольнике окна, не замечая ничего вокруг, отвечая на его ласки, темнела ещё одна фигура.
Даша пригляделась.
Неистово трепещущее сердце подсказывало: там, в объятиях парня, о котором она столько лет мечтала — она сама. Машка Афанасьева легко съела историю про уроки. Она её за человека не считает — ещё бы очкастая дура-зубрила с вечным комплексом отличницы и стопкой нот в портфеле. Кому она может понравиться?! Что она может сделать, кроме идиотской выходки с отказом?!
До дрожи в ногах она вспоминала Пашины руки, как они дотрагивались до неё, обжигая, его дыхание, требовательные, не позволяющие сделать шаг назад, прикосновения.
Он позвонил ей три недели назад. Вот так просто. Она взглянула на экран сотового — и села. «Паша Истомин звонит».
— Да, я слушаю, — голос срывался, язык пересох и здоровой неповоротливой тряпкой ворочался во рту.
— Здоро́во, Синицына! Чё делаешь?
— В музыкалку собираюсь, — честно призналась она, так как, кажется, мозг тоже высох и тоже ворочался в черепной коробке здоровой неповоротливой тряпкой.
— Прикольно, — хохотнул Истомин. — Чё завтра после уроков делаешь?
Она запнулась. Завтра они во вторую смену учатся, и, по-хорошему, ей ещё на репетицию успеть. Но язык с мозгом уже реабилитировались:
— Ничего.
— Круть, — опять хохотнул Истомин. — И не планируй. В кино пойдём.
Сердце сделало тройное сальто назад, с четверным тулупом. Если вообще бывает такая комбинация в фигурном катании.
— Ты меня в кино приглашаешь?
Истомин издал звук, больше похожий на хрюканье, чем смех:
— Типа того. После химии сразу не убегай, ага? Буду ждать тебя у выхода. Ну, бывай, Синицына.
И нажал «отбой».
Внутри всё клокотало. Щёки загорелись румянцем, уши, кажется, светились от счастья. Срочно позвонить! Рассказать! Прокричать!
Но — кому?
Эту тайну она будет лелеять как младенца. Она не позволит в ней копаться, оценивать, сомневаться.
