Я никогда толком не понимал природы его обострений. Порой казалось очевидным, что это всего лишь обычная подавленность и хандра, как в тот раз, когда при расследовании дела Пайн-стрит нас подвел водитель такси, однако в другие разы им совершенно не находилось объяснений. Все вроде шло гладко, и мне казалось, что мы вот-вот упакуем посылку и отправим ее наложенным платежом, как вдруг Вулф без малейших на то причин утрачивал всякий интерес. Он просто давал отбой, и все. Что бы я ни говорил, это не производило на него ни малейшего впечатления. Обострение могло длиться от одного дня до двух недель, но случалось и такое, будто он дал отбой навеки и не возвратится, пока не подвернется что-нибудь новенькое. В такие периоды он либо не вылезал из постели, питаясь лишь хлебом да луковым супом, отказываясь видеться со всеми, кроме меня, и запрещая мне даже намеками выражать какие-либо свои мысли, или же сидел на кухне, отдавая Фрицу распоряжения, как готовить блюда, а затем поедая их за моим столиком. Как-то раз за два дня он съел целую половину барашка, различные части которого были приготовлены двадцатью разными способами. И когда такое случается, я обычно вынужден мотаться по всему городу от Бэттери-парка до Бронкского парка, пытаясь отыскать какую-нибудь травку или корешок, а то и ликер, требовавшиеся для блюда, которое они собирались приготовить в следующий раз. Всего один раз я уволился от Вулфа, и это было тогда, когда он послал меня на бруклинский причал, где пришвартовалось судно из Китая, чтобы я попытался купить у его капитана какой-то треклятый корень. У капитана, должно быть, имелся груз опиума или чего-то подобного, и у него появились подозрения. Как бы то ни было, у него не возникло сомнений, что я напрашиваюсь на неприятности, и он удовлетворил мой заказ при помощи полудюжины тощих дикарей, как следует меня отдубасивших. На следующий день я позвонил Вулфу из больницы и заявил, что увольняюсь, однако днем позже он лично приехал и забрал меня домой. Я был столь поражен, что и думать забыл об увольнении. Вот так закончился его рецидив.
Теперь же, едва увидев, как он спорит на кухне с Фрицем, я понял: у Вулфа налицо очередное обострение. Мне стало так противно, что, пропустив у себя наверху пару стаканчиков, я вновь спустился и вышел на улицу. Я думал просто прогуляться, однако через несколько кварталов у меня разыгрался аппетит, и я зашел в ресторан поесть. После семи лет каждодневной стряпни Фрица ресторанная еда была тем еще удовольствием, но возвращаться домой на ланч все равно не хотелось: во-первых, на душе у меня было мерзко, а во-вторых, на меню в период рецидивов совершенно нельзя было положиться. Порой это оказывался сущий пир эпикурейца, иногда какое-нибудь мелкое лакомство за восемьдесят центов из сети «Шраффтс», а иногда просто похлебка.
