не дотянуться». – «Захотят, дотянутся», – мрачно парировал Павел Серафимович, и я с жадностью исследователя почувствовал, что этот мужественный человек пережил интересную психологическую травму. Вообще все вместе напоминало тайный ритуал, и мое сердце замирало от предвкушения того, что будет дальше.
Когда стаканы опустели, Ляжкин заявил, что отец был мудрым человеком, потому что «сторонился баб». «Не скажи, – вступил с ним в спор Рыбаков, – помнишь, как мы его в Архангельске засекли – с милой дамой, мальчиком лет шести и букетом орхидей – причем не в ее, а в его руках!» – «Так он тогда сказал, что провожал мамашу с ребетенком на кладбище, потому что им одним было страшно». – «Но вот перед нами сидит вещественное доказательство того, что он солгал».
Все значительно замолчали. В тишине Павел Серафимович снова наклонил бутылку. Только сейчас я понял, почему меня так взволновал приезд Марии. Ее молчаливые упреки были справедливы. Как можно выстраивать отношения с супругой, не зная собственной семейной истории! Но самое удивительное, что Ирина никогда не поощряла во мне интереса к обстоятельствам жизни родителей. Мы слишком быстро удовлетворились результатами поиска в интернете и больше тему не затрагивали. А ведь могли еще найтись родственники. Возможно, супруга не хотела травмировать меня, боясь, что я, образно говоря, не переварю яблоко познания. И все-таки, будучи психологом, она должна была знать, что без болезненного опыта невозможно обрести ту самую осознанность. И тут даже не столько важны практики медитации, сколько проработка детских незавершенных гештальтов…
«Правильно ли я понимаю, что, находясь на судне, отец жил именно в этой каюте?» – спросил я. «Именно в этой», – кивнул Рыбков. «Могу ли я ее осмотреть?» – «Валяй».
За дверью оказалась небольшая спальня с плохо застеленной несвежей кроватью и прикроватным столиком, на котором мерцала серебристой обложкой книга «Пикап, или Искусство соблазнения», принадлежавшая Павлу Серафимовичу и дополнявшая не столько интерьер, сколько образ старшего механика. Далее находилась дверь в душевую, куда я тоже зашел по приглашению Ляжкина.
«Вот, кстати, от твоего отца осталось», – ткнул он в стену, словно не придавая никакого значения важнейшему для меня свидетельству. Присмотревшись, я разглядел бороздки под свежей нежно-розовой краской. Они складывались в знакомые и в то же время неузнаваемые очертания букв, над которыми была нацарапана условная корона.
