– А ваша мама, как она стала инокиней?
– Мама была тяжелобольным человеком, у нее было несколько инсультов, и после первого она прожила еще 19 лет, и существенную часть этого времени она была лежачей. На мой взгляд, она держалась только за край ризы Бога. Она причащалась так часто, как мог причастить ее я – практически каждую неделю, и в какой-то из моментов, когда она находилась уже в довольно тяжелом состоянии, мы решили ее малым постригом постричь. И с тех пор она была инокиня, но опять-таки после пострига Господь ей еще десять лет жизни дал. Все – промышление Божие, а монашество, оно вообще к нам отношения не имеет. Вот тебя позвали, и ты можешь упираться, спиной поворачиваться. Хоть виляй, хоть ковыляй, черной рясы не избудешь. Эта старая поговорка монашеская, но она абсолютно верная, так оно и есть. Зовут нас так, что нам не отпереться.
– Почему вам хотелось бы здесь быть похороненным?
– С одной стороны, вся родня здесь, с другой стороны, я – мальчик московский, из своего места не хочется уезжать. Где родился, там и пригодился. И место знакомое. Лет в 11 я сюда попал, и первые воспоминания о пасхальных ночах отсюда. Именно сюда ездили моя прабабка и моя бабушка, а чтобы поехать, надо было написать записки, а чтобы написать записки, надо было поднять мальчика, потому что сами они были грамотные, так, на уровне церковно-приходской школы, и почерк был не тот, а у мальчика был хороший почерк. Поэтому в четыре часа утра ребенка вытрясали из кровати, и он писал «за здравие», «за упокой». Крестьянская, в принципе, по происхождению семья. Представляете, сколько родственников может быть у крестьян? И вот час с чем-нибудь вспоминали, кто жив, кто умер и так далее. «Ты куда о здравии пишешь, он помер уже давно!» И вот с таким переругом беззлобным составлялись эти поминания, с которыми они потом усаживались на 49-й трамвай горбатый, трясущийся и сорок минут – час ехали с Варшавки до Даниловского, потом пешочком, и потом меня сюда стали водить. Здесь уже более или менее сознательные воспоминания о церковной жизни. Если там, в Марьиной Роще, было просто церковное детство, то здесь уже был некий быт. Так что церковь – это дом, а дом не бывает только торжественным и праздничным. Дом – это быт. Вот мой церковный быт начинается именно отсюда. И потом здесь очень много знакомых. Здесь родственники моих профессоров, которые меня учили в университете. Тут владыка Питирим (Нечаев). То есть это тоже кусок быта, что-то домашнее. И вот, наверное, дома надо оставаться.
