«Какой мореход, какой Ревель? — думал смятенно Эльвэнильдо. — Что я, в самом деле, икру метать стал! Они в своем мире лучше моего ориентируются. А вдруг Флор застрянет в Ревеле на всю зиму? Не пойдет же он по льду обратно в Новгород… Господи, какие порты у нас не замерзают? Мурманск? А когда был основан Мурманск? При Иоанне Грозном? Нет, глупости. Лаврентий разберется. Как бы мне только научиться доверять ему и не проявлять ненужной инициативы…»
По счастью, Харузин не успел поделиться своими сомнениями с братом Лаврентием. По счастью — потому что Лаврентий попросту не понял бы его, и таким образом разрушилась бы возникшая было близость между Эльвэнильдо и волоколамским иноком, столь необходимая «татарскому эльфу» в этом чужом фэнтези-мире.
В то воскресенье, когда они вдвоем явились к церкви, службы там не было. В утренних сумерках перед немногочисленными прихожанами открылась страшная картина. На пороге храма лежал священник с перерезанным горлом. Дверь церкви была вышиблена ударом топора, а внутри царил полный разгром. Повсюду валялись разбитые горшки, пол и стены залиты отвратительным на вид зеленоватым варевом. Вонь стояла ужасающая. В алтаре богохульники зарезали черного козла и разбросали его внутренности по всей церкви.
А чтимая икона Пресвятой Богородицы находилась прямо посреди храма, на полу. Кто-то изрезал ножом Пречистый Лик, откромсал руку, провел кровавой полосой по чистому синему покрывалу…
Эльвэнильдо, едва сдерживая тошноту, бродил по оскверненному храму вместе с другими, кто отважился переступить порог. Он смотрел на разгром, не в силах оторвать глаз, точно зачарованный. Это было слишком отвратительно, практически — невозможно, и потому околдовывало, притягивало взор, не отпускало.
Лавр остался поначалу снаружи, вместе с женщинами. Он осматривал убитого иерея. Кое-что показалось волоколамскому иноку странным, а именно: на шее убитого были оставлены укусы зубов. И не звериных, как можно бы подумать, а человеческих, широких и плоских. Кто-то рвал его зубами, когда он уже захлебывался кровью.
На пороге показался Эльвэнильдо.
— Лавр… — окликнул он растерянно.
Брат Лаврентий поднял голову, встретился взглядом с Эльвэнильдо, встал.
— Что? — тихо спросил он.
— Хочу показать… — пробормотал Эльвэнильдо. Он чувствовал, что не в состоянии вынести в одиночестве картину, представшую ему внутри разоренного и оскверненного храма. Эту ношу должен разделить с ним друг, иначе он, Эльвэнильдо, попросту сойдет с ума.
