Ирина Федотовна иногда говорила:
— Почему вы доктор, а не музыкант?
Аркадий Фролович вставал из-за пианино и, рассматривая рюмку с вином на свет, спрашивал:
— А? Что?
— Ты не слишком ли злоупотребляешь этим… — Кирилл Петрович кивком головы указывал на вино, — …и этим?
Трубка Аркадия Фроловича почти беспрерывно дымилась.
— Возможно. Очень может быть.
Ирина Федотовна часто уходила к приятельнице, оставив друзей наедине и взяв с Маши слово, что ровно в десять она ляжет спать. Маша забиралась с ногами в кожаное четырехугольное кресло; о ней забывали.
Едва оставшись вдвоем, отец и Аркадий Фролович начинали нескончаемый разговор о книгах, театре, работе, а чаще о людях и еще чаще — о прошлом. Разговор мог тянуться часами.
Аркадий Фролович медленными глотками пил вино, всюду сыпал пепел из трубки, пощипывал длинный ус и спрашивал:
— А помнишь, Кирилл?..
Забравшись в угол огромного кресла, Маша с любопытством слушала рассказы о том времени, когда папа, усатый Аркадий Фролович и дядя Иван носили гимназические мундирчики. Тогда существовало страшное пугало чудовищно рыжий инспектор Златопольский, тогда две девочки, Ириша и Поля Тихомировы, жили в деревянном доме на окраине города, где немощеная дорога зарастала летом травой, а зимой к крыльцу наметало сугробы.
Какое-то очарование чувствовала Маша в том, что все близкие и родные ей люди — отец, мама, Аркадий Фролович, дядя Иван и тетя Поля из Владимировки — прожили рядом свою трудную юность.
Приезжая на лето в деревню Владимировку, где тетя Поля уже четверть века работала учительницей, Маша старалась представить тетю Полю, как рисовали ее воспоминания отца и Аркадия Фроловича: это она гимназисткой потихоньку читала революционные книги, это она поддерживала в ссылке Ивана Пастухова и почти девочкой вступила в неравную борьбу с жандармом в мундире инспектора — Златопольским.
Аркадий Фролович, стряхивая пепел мимо пепельницы на скатерть, снова спрашивал:
— А помнишь, Кирилл?..
Революция, гражданская война, то, что Маша изучала в учебниках и что для нее было самой настоящей историей, оживало в прошлом отца, тети Поли, дяди Ивана.
Маленькая Маша не столько понимала умом, сколько чувствовала, как вся ее жизнь определена этим прошлым, таким близким, потому что оно было молодостью отцов, и одновременно далеким…
— Аркадии, что мы с тобой делаем! — вдруг спохватывается отец, увидев девочку в кресле.
— Спать, голубушка, немедленно спать! — говорит Аркадий Фролович тем неумолимым докторским тоном, каким предписывает Маше пить рыбий жир и открывать на ночь форточку.
