Моё отношение к России, конечно, связано с моей биографией. Потому что то место, где ты оказываешься, когда тебе двадцать с небольшим, – важнейшее. Мне иногда говорили, что я хочу жить как русские. Но это вовсе не так. Я живу как француз, но живу русским языком. Я больше читаю на русском, чем на французском.
И тут меня успокаивает вот какая мысль. У Европы нет своего единого языка. Когда-то была латынь, и московские епископы могли переписываться на латыни с Сорбонной, но теперь латынь осталась только в тех редких приходах, один из которых посещал Пьер Паскаль. Значит, язык Европы – это перевод. Бесконечный перекрёстный перевод. Со всех сторон, со всех языков. Евроскептики издеваются над Европейским советом за то, что в нём столько официальных языков, сколько есть наций. Но на самом деле именно это показывает нам правильный путь: нет ненужных языков, как нет ненужных людей. Сказать, что этот человек некрасив, не умён, поэтому он не нужен, мы не имеем права. Если мы такое говорим, значит, сами перестали быть людьми.
А ещё, помимо восхищения языком, меня подкупает в России манера общения. Какая-то особая нежность. Были времена, когда из-за трудностей быта люди были грубы, иногда жестоки. Но быт всё-таки изменился, слава богу. Россия стала жить более комфортно, хотя и сохраняется поразительное неравенство между столицами и глубинкой; как бы то ни было, нравы в целом опять смягчились. Эта нежность есть повсюду. И она мне по душе. Если бы к этой нежности да ответственную память и готовность к переменам!
Как-то мы с женой были в Медвежьегорске, бывшей Медвежьей горе, где когда-то находилась администрация Беломорканала. (Я читал, что Сталин решил: “Медвежья гора” звучит нецивилизованно, пусть будет Медвежьегорск.) Там теперь есть музей. Два этажа, два плана, два понимания жизни. Музей во славу Беломорканала и музей об ужасах ГУЛАГа. О том, как несчастные зэки, сотни тысяч, строили этот канал. Я спросил у сотрудников: школьники посещают второй этаж? Мне ответили: начинают изредка заглядывать, а старшее поколение – нет.
Не так часто приходят и к мемориалу расстрельного полигона Сандармох – прямо в лесу, где сыновья, внуки, дочери, вдовы, но также историки, школьники, занимающиеся сохранением исторической памяти, общество “Мемориал” прибили к стволам портреты погибших там людей. И как будто весь лес стал местом памяти. Никого в тот день не было, кроме нас. Маленькая церковка, освящённая, как написано, патриархом. Маленький памятник. Тысячи лиц. И шум ветра в лесу.
