Я его спрашиваю:
– Ну как же так? На что вы тратите?
Отвечает:
– Вы знаете, телефон здесь очень дорогой.
Продолжаю расспрашивать, узнаю про эти ночные звонки в Австралию, советую:
– Знаете, это надо прекратить. Телефон в Австралию действительно разорит вас, и не останется ничего ни на картошку, ни на хлеб насущный.
Бесполезно. И он в конце концов покончил с собой. Это не стопроцентно доказано, но, скорее всего, дело обстояло именно так. Была буря на озере. Он отправился в самый конец пирса и, судя по всему, бросился в воду. Абсолютно фрейдовский случай полной неадаптации к Западу.
Особый случай – Дмитрий Сергеевич Лихачёв; он чувствовал современный мир, многое в нём принимал, никогда от него не прятался, но иногда просто не хотел преодолевать внутренний барьер. Я долго его убеждал, что ему стоит съездить в Японию. Он упирался как мог, но в конце концов удалось найти довод.
– Дмитрий Сергеевич, как вы посмели написать книгу “Поэзия садов”, не ознакомившись с японскими садами? Это всё-таки абсурд. Вы прекрасно знаете английские парки, французские парки, Петергоф. Ну а сады в Киото? А сады дзен?
– Ну хорошо, я готов, но не могу лететь туда без дочери.
– Они пригласят вас с дочерью.
Мы вместе оказались в Японии, осмотрели несколько садов в Киото. Лихачёв пользовался невероятным пиететом у японцев: во-первых, он в любой компании оказывался старшим; во-вторых, он был целый академик; в-третьих, имел внушительный вид. Он ничего не написал о японских садах, но видеть, как японские историки относились к нему, было очень трогательно.
В девяностые годы я приглашал на летний триместр многих лекторов из России и (реже) Украины: у кафедры был на это отдельный небольшой бюджет. Читать нужно было по-русски, а не по-французски и не по-украински. Мои гости жили в престижном месте, напротив дворца Объединённых наций, на прекрасной вилле с садом, которую Рокфеллер оставил в наследство университету. Сад был, правда, запущенный, полудикое место, заросшее сорняком, но вилла шикарная. Ректор не знал, что с ней делать, как её получше “загружать”, – я этим воспользовался, получил гостевую комнату.
Сторожиха была испанка, мадам Фальси; она даже стала учить русский язык из любви к своим жильцам: Сергею Аверинцеву, Андрею Зализняку, Мариэтте Чудаковой. Аверинцева она сначала невзлюбила, потому что увидела у него значок депутата и решила, что он коммунист. Но позже души в нём не чаяла.
Ну, иногда она была встревожена. Например, одним выдающимся украинским интеллектуалом, актёром, философом, который привёз с собой шмат сала, самогонку… По ночам он читал книги в роскошной университетской библиотеке, заканчивал к утру, когда приходила уборщица, пешком возвращался на виллу, выпивал на общей кухне рюмку самогона, закусывал салом. И долго отсыпался.
