Прежде всего Солженицын поражал энергией. Он даже подскакивал в кресле, не мог сидеть спокойно. И с таким пылом отвечал обоим Жанам… Жан Даниель ему говорит:
– Господин Солженицын, невозможно, чтобы вы, вы, такой бунтарь, присоединились к нам, к нашей идеологии, к нашему колониализму.
Тот просто прыгнул, как лев:
– Как это я примыкаю к колониализму? Я его решительным образом осуждаю! Это омерзительное явление, ваш колониализм.
Так что затих его оппонент почти на всю передачу.
Запад вообще ценит бесстрашие и чувство юмора. Всё это Солженицын продемонстрировал в полной мере – и обаял Францию. Когда, например, появились молодые Евтушенко и Вознесенский, они тоже нас поразили. Но скорее своей юностью, чем своей литературной силой. Такие прелестные, такие стилистически свободные молодые люди прибыли из того мира, где, как мы привыкли думать, царят какие-то официальные функционеры, серые, никчёмные, говорящие суконным языком. Но от Солженицына мы услышали больше, чем живые слова; это было глубинное слово правды. И “Архипелаг ГУЛАГ” имел колоссальный успех. Первый том был продан во Франции тиражом приблизительно миллион экземпляров. Второй, третий значительно меньше, и всё равно – широко.
Андрей Донатович Синявский и его жена, Мария Васильевна Розанова, также перебравшиеся к нам во Францию после освобождения Андрея, считали, что я болен Солженицыным и что меня надо излечить от него. Мария Васильевна даже приехала к нам с Люсиль в савойскую деревню с особой миссией. Она привезла том “Августа четырнадцатого”, испещрённый красными чернилами; так учитель исправляет текст ученика. “Это не по-русски! И это не по-русски! Смотрите, какой ужас!” Вручила мне исчирканный том и пообещала:
– Нива, мы вас вылечим!
Ну, наверное, в чём-то они меня вылечили. Но всё-таки моя любовь к Солженицыну осталась, а пиетет к нему сохранился практически у всех, не только у меня. Да, в других странах, особенно в Америке, Солженицын мог превращаться в антигероя. Но во Франции, можно сказать, он прошёл все испытания: читают и ранние его книги, и “Красное колесо”; мы единственная страна, помимо России, где этот многотомный роман полностью издан. Он нам чем-то важен. Главным образом – энергией борца. Мы нуждаемся в таких личностях. К сожалению, то ли их сейчас нет, то ли мы их не видим; все разбросаны по социальным сетям, каждый живёт в своей ячейке…
Может быть, во мне просто говорит провинциал, нуждающийся в тесном общении, в личном контакте. Я же никогда не был настоящим парижанином, несмотря на квартирку в предместьях столицы. Для истинного парижанина жизнь вне Парижа равнозначна ссылке, но это не про меня. Горы – вот куда меня тянет всегда. Овернь – это горы. Тулуза – это Пиренеи, я занимался там альпинизмом, который тамошние скалолазы называют “пиренизм”. И поэтому, когда освободилась кафедра в Женеве, в нескольких часах от Парижа, в месте, окружённом Савойскими Альпами, я выбрал её. Отчасти и потому, что в Сорбонне семь славистических кафедр, там постоянно идёт какая-то скрытая, подпольная гражданская война профессоров. А в Женеве ты со своей кафедрой один, сам себе хозяин.
