– Вон, смотри, Христос!
Издевательски, разумеется. Христос же – это как-то неприлично, не по-советски.
Слежка чувствовалась повсеместно. Но, как всегда, в России нужно делать поправку на невероятный хаос, которым разрушается любой контроль, в том числе идеологический. На всю жизнь я запомнил мужчин, которые чокались втроём под огромной афишей: “Пейте томатный сок”. Я их сфотографировал, они спросили, кто я, откуда, завязался разговор, никакой власти они не боялись. Словом, это страна контрастов. Во всём, включая нравы пожилых людей.
В доме Ивинских были, с одной стороны, бдительные старушки. А с другой – домработница Полина Егоровна, на которой в семье Ивинской всё держалось. Полина Егоровна играла огромную роль и тогда, в 1956-м, и особенно позже – после августа 1960 года, когда Ольга Всеволодовна и Ирина оказались в лагерях Мордовии и связь с ними у меня была именно через неё. Я ей звонил, просил передать слова поддержки, новости. Она в ответ сообщала какие-то новости…
Но я забежал вперёд. Уже в первый свой приезд я полюбил бывать у Ольги Всеволодовны, наслаждался общением со всем этим прекрасным семейством. И время от времени сталкивался там с “классиком”, как все они его называли. То есть с Борисом Леонидовичем Пастернаком, удивительно добрым, простым, юношески пылким. Я ни разу не видел его грустным – только щедро смеющимся. На фотографиях он иногда выглядит романтически задумчивым, но, по-моему, он просто позировал.
Я был у него в Переделкине – и в кабинете, и в чудесном саду, когда передавал письма Жаклин де Пруайяр, – она отстаивала пастернаковские права в его непростых отношениях с первым западным издателем “Доктора Живаго” Фельтринелли. Но глубоко в эти проблемы я не погружался. А ценил совсем другое – что имею счастье общаться с прекрасным, масштабным, совсем не эгоцентричным, вопреки многочисленным позднейшим мемуарам, человеком.
Он дал мне читать в рукописи роман “Доктор Живаго”. Для меня, начинающего русофила, это было слишком умно. Тем более первые главы – Красная Пресня, семья Антипова. Лексика сложная, метафорика густая. И тогда я начал с конца, со стихов, – и был до глубины души поражён новой красотой, появившейся в поэзии Пастернака. А потом вернулся к началу и стал читать подряд, страницу за страницей, главу за главой, постепенно привыкая к сложному, насыщенному языку.
