Правда, когда Шаламов умер, Ф. И. был на его похоронах и стоял над могилой со свечкой. Нельзя сказать, что там было много народу, – отважилось человек сорок, в их числе и переодетые агенты КГБ. Каждый из присутствовавших безусловно потенциально рисковал. Ф. И. это понимал – и все же пришел. Очевидно, перед лицом смерти место идеи заступает истина, вечность.
Для меня же предательство осталось предательством. Если бы все они, кто отказал нам тогда в помощи, прошли через все то же, через что прошел Шаламов, если бы они выполнили свой долг перед миллионами безвинных жертв, как это сделал Шаламов, документированно воссоздав этот ад на страницах своей прозы, может быть у них и возникло бы какое-то право на осуждение. Но, кажется, что переживи они в полном объеме то, что пережил Шаламов, они бы вовсе не стали осуждать его. «Колымские рассказы» Шаламова – это великая литература, открывшая миру глаза на то, как уничтожается человеческий дух. Уничтожается буквально, а не в качестве художественного приема.
Шаламов писал: «Я себя считаю обязанным не Богу, а совести, и не нарушу своего слова, несмотря на особые выстрелы пиротехнического характера. Я не историк, свои сборники я почитаю ответом. Я не умер, для меня честнее рассказы, стихотворения...»
Шаламов был сыном священника. Всю жизнь он говорил о своей «нерелигиозности», но вера в нем была – не воцерковленная, а какая-то нутряная. В своих воспоминаниях о юности он рассказал, как водил слепого отца на антирелигиозные диспуты (отец ослеп после того, как на Гражданской войне убили его старшего сына, и последние тринадцать лет своей жизни прожил незрячим): «Мой отец – слепой священник, ходил сражаться за Бога. Сам я лишен религиозного чувства. Но мой отец был верующим человеком, и эти выступления считал своим долгом, нравственной обязанностью. Я водил его под руку, как поводырь. И учился крепости душевной...». Это было написано в 1964 году. Совесть, крепость душевная – это все понятия нематериалистические.
Нас не оставляла идея перевести Варлама Тихоновича из ада, в котором он оказался, куда-то, где ему будет лучше, удобнее, где за ним будет постоянный уход. Эту мысль я даже донесла до него, но у Варлама Тихоновича была весьма своеобразная реакция. Он сказал, что не хочет никуда переходить, потому что здесь он уже знает как, и вполне допускает, что в другом месте будет еще хуже. Он боялся, что у него отнимут главное – возможность думать о своем, сочинять и передавать другим. Он принимал все физические ужасы своего существования, но вот с внутренней свободой расстаться не хотел. Жизнь научила его не надеяться на лучшее. Он давно и твердо знал, что лучше – не будет.
