Раз утром старик сидел на печи; ему хотелось поесть, и была уже пора завтракать: Фиона не думала собирать на стол и бранилась вместо того с мужем. Степан молча, старик вздыхал, а Фиона пуще выходила из себя, потому что ей не к чему было придраться. Наконец, став перед Дмитричем, она осыпала его упреками и бранью и притом с такой злостью, что, крича ему над ухом, почти вцепилась старику в волосы.
Дмитрии будто проснулся ото сна: он поглядел на невестку, слез молча с печи, вышел из избы – и больше нога его в ней не бывала. Он пошел в клеть, достал солдатскую шинелишку свою без погонов, надел ее сверх полушубка, обулся в лучшие сапоги, сверх теплых подвертков, взял котомку, шапку, рукавицы и тот же посох, с которым пришел некогда домой, перекрестился несколько раз и спокойно пошел со двора. Кой-кто на деревне видели его и посмотрели вслед за ним, не зная, куда бы и зачем это Дмитрии побрел; одна только баба слышала, что он ворчал про себя:
В.И. Немирович-Данченко
Забытый рудник
«Бог с ней и с избой, не видал я избы! На старое место пойду, в полк, там лучше».
Больше Дмитрича не видали, и куда он пошел, и далеко ли дошел – никто не знает. Но, проходя мимо кладбища на горке, он зашел туда и, видно, молился на Авдотьиной могиле – это рассказывал после свинопас.
I
Толпа молчаливых людей собралась в Воскресенский рудник.
Было еще темно. Осенний день начинался поздно. По едва-едва просветлевшему небу ползли серые, тяжелые тучи… Низко ползли, точно им хотелось приникнуть к самой земле и спрятать эту черную мрачную дыру – вход в шахту, глотавшую одного за другим спускавшихся вниз рабочих.
Влажная пыль стояла в воздухе; она осаждалась на лицах, на волосах… Люди были в кожанах, у поясов горели маленькие лампочки, которые и тут, наверху, робко-робко мигали, точно и им страшно было опускаться вниз, в эту густую, тяжелую тьму рудника…
– Ну, Иван Дмитриевич!.. Куда тебе, старику, на ногах сойти… – обернулся молодой штейгер к длинному высохшему рудокопу, седая бородка которого клочьями падала на вдавленную грудь, хрипевшую с натугой при дыхании. Казалось, ей одинаково тяжело было принимать в себя влажный сырой воздух позднего утра и выпускать его обратно… Голова, с острыми чертами лица, на котором ярко горели каким-то странным, почти сумасшедшим блеском черные глаза из своих глубоких впадин; эта голова мертвеца с живым взглядом вся уходила, словно проваливалась, в поднятые кверху плечи… Ходил он, весь сгорбясь, наклоняясь вперед, что делало его похожим на человека, что-то потерявшего или внимательно рассматривавшего следы перед собой. Немощно висели слабые узловатые руки; во все стороны двигались невольно под тяжестью хилого тела сгибавшиеся ноги.
