– И когда я такое говорила? В тридцать восьмом? Пять лет назад я действительно в тебя верила. Сейчас я не верю ни во что. Я останусь во Флоренции с Сантино и Фабией и сделаю все возможное, чтобы меня не убили, не арестовали и не отправили в лагерь. Договорились? А ты вернешься в Рим, к своей церкви, и с чистой совестью продолжишь быть падре Бьянко. Ты попытался. Я отказалась. Конец истории.
– Да Матерь Божья! – не столько взмолился, сколько чертыхнулся Анджело сквозь зубы, но тут же отчитал себя и превратил ругательство в молчаливую молитву: «Богородица, смилуйся. Мадонна, помоги мне обуздать гнев и спасти эту девчонку». К этой молитве он добавил другую, к своей покойной матери, и еще одну к Адели, матери Евы, – на тот случай, если иудеи и католики в итоге все-таки оказываются на одних небесах.
Чем дольше он жил на земле, тем больше убеждался, что человечество понятия не имеет ни о Боге, ни о рае; только когда использует Его имя в качестве оправдания для убийства, преследования и дискриминации. Анджело любил Бога – и чувствовал, что Бог любит его в ответ, но никогда не думал, будто обладает какими-то особыми правами на эту любовь лишь потому, что был воспитан в католической традиции или стал священником.
– У меня здесь работа, Анджело. Если тебе действительно известно, чем я занимаюсь, то ты должен понимать, что я не уеду.
– А что бы сказал твой ребе? – Это был беспроигрышный вопрос, поскольку Анджело в точности знал, что сказал ребе Кассуто. Первым делом он спрятал жену и детей в женском монастыре – Анджело помогал их размещать, – а потом отправился в укрытие и сам. Все отделения DELASEM, с которыми сотрудничал ребе Кассуто, прекратили работу. С этого момента еврейские участники организации полностью ушли в подполье.
Ева смотрела на него, часто сглатывая.
– Я не смогу вот так взять и спрятаться, Анджело, – наконец прошептала она.
– Я тебе помогу. Я тебя спрячу.
– Я не о том. Если я поеду в Рим, ты позволишь мне продолжать работу. Я хочу помогать… Хочу делать то же, что и ты, – добавила Ева настойчиво, хотя Анджело уже почувствовал слабину в ее обороне. Впрочем, на его лице не отразилось ни тени облегчения. В глубине души он не верил, что сумеет ее уговорить.
– Ты будешь не в том положении, чтобы делать то же, что и я, – ответил он честно. – Но если для тебя будет хоть какая-то возможность помочь, я скажу, обещаю.
– Почему тебе не все равно, Анджело? Если честно? – тихо спросила Ева, и Анджело, побледнев, отшатнулся, словно ему влепили пощечину. Щеки пылали, будто Ева и вправду пересекла комнату и ударила его.
