Зоя выставила перед собой ладонь, шагнула к старику. Рука уперлась в тощую спину.
Реки тоже надо кормить.
Люба очнулась с диковинной мыслью: «Я ела насекомых».
Да, ела, извлекала из паутины мертвых мотыльков и алчно совала в рот, работала челюстями, смачивая слюной сухие крылышки, превращая их в кашицу, и за всем этим угрюмо наблюдали сороки с перекрученных ветвей.
Язык словно лакал пыль.
Люба попробовала закашлять, но мышцы не повиновались. Максимум, что она смогла, – разлепить веки.
Вечерело. Тени стояли в углах, как колонны, или как статуи острова Пасхи, или как исполинские куклы.
Люба догадывалась, что еще больше теней сгрудилось над изголовьем, но повернуть голову не получалось. Шея предала ее заодно с конечностями. Пальцы ног сжались слабо – это все, на что она была способна теперь.
Скосив глаза, Люба рассмотрела стол в полутьме, и пахнущую травами миску, и что-то вроде крупногабаритного шприца. За запертыми межкомнатными дверями (таковы правила) заговорила Пименова. Люба похолодела отчего-то. Наверное, потому, что ей придется объясняться перед нанимательницей, куда девался Иван Терентьевич и почему она, Люба, лежит в его кровати, как девочка из сказки, залезшая в логово медведей.
Но когда она услышала мужской голос, боязнь испарилась.
Брюнет. Следователь. Хороший человек и, кажется, хороший отец.
За стеной Пименова и ее сосед вели беседу, но смысл ускользал от Любы. Что-то про болтливую дурочку, про Печоры, про: помни свои обязательства, Миша.
«Миша, – про себя улыбнулась она. – Славное русское имя».
– Не волнуйся, – сказал издали брюнет, – я все устрою. Здесь ее не станут искать.
«Надежный», – подумала Люба мечтательно.
Паркет заскрипел.
Она уже проваливалась в сон, в паутину, полную мумифицированных мотыльков и алчных сорок. Сквозь щелочки глаз она видела Пименову, зыбкую и размытую; женщина пересекла комнату, чтобы отворить форточку, пустить в это пристанище тьмы струю свежего воздуха.
Люба уснула безмятежно, а тени ожили.
Одновременно начался дождь. Капли падали в колодец двора и стучали по крыше кирпичной постройки, словно пробуждали кого-то.
Максим Кабир
На марки я наткнулся, когда искал тетрадь для конспекта; чистые закончились, а в букинистических завалах книжного шкафа могло попасться что-то годное: вырвал пару страниц – и порядок.
Коллекция осталась от отца: два альбома и перетянутая тесьмой толстая стопка конвертов.
Устроившись на диване, я взял альбом в светло-синей, с двумя золотыми полосками обложке. Черные страницы с прозрачными полочками. Made in Germany. Своенравная, кстати, вещица: соседние кальки постоянно слипаются, вытягивают из кармашков марки; полоски деформируются. Помнится, мама шутила, что такой альбом – отличный подарок мужу, которого хочешь отвадить от филателии. Или не шутила, а вспоминала с грустью в голосе…
