Отворённая дверь на балкон неспешно вытягивала из сада его наполненный дух цветения и сок жизни. Чем смутнее Мира помнила отрочество и юность из-за непрерывной усталости и недостатка солнца, тем ирреальнее становились события. Порой казалось, что они окончательно канули в Лету, но восставали замаранными клубами при малейшем прикосновении к материальным носителям, отпечатавшим мгновения прожитого. Как часто на Миру накатывала ободранность собственной восприимчивости… иногда даже хотелось стать идентичной людям, которые ни о чём не беспокоятся и ничего толком не воспринимают, утопая в смартфонах вместо созерцания бледного северного неба, на которое так больно смотреть после полугодичной мглы.
Она как будто со стороны наблюдала за ними – словно сошедшие со страниц неспешного романа с балконами и весенними цветами. Но героини романов не бывают счастливыми, а столкновение с социализацией и свободной волей людей слишком невыносимо. Оно будто вырывает частицы существа, заменяя его суррогатами ложного опыта, лишь изредка имеющего ценность.
Всю жизнь живые бегут к счастью, а оно вырывается. Если в Мире когда-то и пробивался идеал жизни, то относился он только к внешней атрибутике. Что же значит быть счастливой изнутри, она так и не знала – слишком тяжёл был процесс протянуть хотя бы день. Благоденствие предполагало отсутствие отрицательных эмоций, но как же неинтересна сама себе и приторна она казалась, стерев гнев и мутную скорбь! Мира лишь чувствовала блаженство – наитиями, волнами, вспышками. Для внутреннего спокойствия, которое и оборачивалось счастьем, было нужно так мало, но оно так часто растворялось в монологах других людей, каждый из которых, казалось, так и норовил отвлечь от главного и поверить в свои мелкие невзгоды. Иллюзия утопии цеплялась лишь до тех пор, пока окна зажигались отблесками солнца, пока Варя отвечала на сообщения. Как только блестящий мир пошатывался, все эти сады, балконы и платья на деревянных вешалках переставали светиться и создавать антураж, а Мира в апатии сидела на широкой кровати просторной спальни и предавалась сладостной дрожи воспоминаний и самобичевания, пока ее длинная кофта грубой вязки валялась где-то на полу под ногами.
Воспоминания прошлого с годами как-то по-особому окрашивались, выпячивались, словно подсвечивались иначе. И приобретали всё бо́льшую ценность, особенно в контрасте с однотипностью настоящего. Приподнимали над людьми и событиями. В этом она и чуяла подлинный смысл жизни – понять причинно-следственную связь между произошедшим на каждом узелке пути и к концу жизни слепить подобие понимания.
