Теперь Котелок уже рыдал, а я простёр руку и возложил ему на голову.
– Пришло его время переплыть реку, и Госпожа наша тебя прощает, – сказал я. – Во имя Госпожи нашей.
По правде говоря, я не имел представления, что бы об этом подумала наша Госпожа Вековечных Горестей. Подозреваю – долго размышлять она бы не стала. Её милостью час Котелка в тот день не пробил – тут, по моему разумению, её участие в деле и закончилось.
Котелок протёр глаза рукавом и кивнул, всё ещё всхлипывая.
– Во имя Госпожи нашей, – повторил он. Встал на ноги и глянул на меня – сопля свесилась из левой ноздри. – Не знаю, смогу ли я… это… Стать Благочестивым, значит.
Я задумчиво кивнул.
– Ладно, ты уж поразмысли об этом, Котелок. Не сможешь – я на тебя за это зла держать не буду, но узнать о твоём решении мне нужно поскорее.
– Да, – сказал он. – Спасибо, отец.
Надо будет велеть Луке проследить за ним повнимательнее, пока он не сделает выбор, подумал я.
Котелок ушёл, после него у меня был Сэм Простак. Сэм Простак ухмылялся и исповедовался в том, что как-то ночью нассал Йохану в бутылку с брагой, когда тот был в отрубе, а Йохан потом оклемался, вылакал и даже разницы не заметил. Сэм Простак полагал, будто это очень смешно, но всё-таки следует в этом исповедаться, а я сказал, что это и вправду вышло смешно, но снова так делать не следует, а то Йохан его прибьёт, я же прощаю и отпускаю с миром.
Пришли почти все остальные, один за другим – исповедаться в том, что пожульничали в кости или что-нибудь украли, чего не следовало, и всех я простил во имя нашей Госпожи. Мелкие проступки от мелких нарушителей меня не интересовали, и осмелюсь заявить, что Госпожу они занимают и того меньше.
Григ из моего старого отряда исповедался в том, что вчера ночью сделал больно своей девице в притоне на Свечном закоулке – и ему это понравилось. Я велел ему встать, вытянул разок ремнём по лицу и крепко сжал нос между пальцами. Когда Григ перестал захлёбываться кровью, то признал, что ему не понравилось, когда ему делают больно, я же простил его и отправил с миром. Завязал себе узелок на память: надо будет приказать Биллу Бабе разузнать, что это была за девица, убедиться, всё ли с ней в порядке, и дать ей недельный отгул в качестве извинения.
Так я в этот день и проводил исповедь, пока в самом конце не вошла в комнату Анна Кровавая и не склонилась передо мной.
– Желаю исповедаться, отец, – произнесла она.
– Говори, во имя Госпожи нашей, – промолвил я.
