Анна прокашлялась.
– Да, – сказала она. – Я… я тогда, наверно, к тебе обращусь.
– Как хочешь. Наша Госпожа выслушает каждого.
Анна никогда ещё ко мне за этим не подходила, и я всегда полагал, что у неё какой-нибудь свой бог, которого она чтит, но, видимо, нет. Она же кивнула и ушла, а я остался размышлять о предстоящем дне.
Покончив с завтраком, я озаботился подготовкой к роли исповедника и поднялся к себе. Облачился в сутану, уселся на стул у оконца и принялся ждать.
Первым был Котелок. Он вошёл в комнату с беспокойным видом, при том что исповедовался у меня кучу раз до этого. Сдаётся мне, так этот обряд казался гораздо официальней – наедине в комнате и в Божий день, а не в палатке за линией фронта и когда придётся. Как бы то ни было, он протиснулся в комнату, не глядя мне в глаза, и неуклюже опустился на колени у моих ног, потупив взор к полу.
– Я желаю исповедаться, отец.
Во время исповеди ко мне обращались только так, но для моего слуха это по-прежнему звучало странно. «Отцом», как по мне, был только мой батя, а я, видит Госпожа, не он.
Кто-кто, но не он.
– Говори, во имя Госпожи нашей, – промолвил я.
– Я человека убил, – начал Котелок. – Никогда раньше этого не делал, ни разу. Той ночью, здесь, когда пришли эти. Взорвался огненный камень, вышибло дверь прямо рядом со мной, и я… я… – Он сдавленно умолк. Я ждал, давая ему время собраться. Так ведь это и делается. Кому-то исповедоваться легко, кому-то трудно, для кого-то это вроде шутки. Мне же всё было едино. Не со мной ведь они говорили, а с нашей Госпожой, а уж как именно они за это принимаются – их личное дело. Каждый по-своему и в удобное для себя время. Вот так и проводил я исповеди.
– А я ведь не боец, – сказал наконец Котелок. – Был я со всеми под Абингоном, но ни разу не было, чтоб кого убил. Оно, конечно, не то чтобы я ни разу не видел, как убивают, или не слышал. Я всего-то сраный повар, но помню, как приволокли назад Аарона на носилках – кишки наружу, синие все и в слизи, помню, он ещё матушку звал. Помню, полковой лекарь отрезал Доннальту руку по самое плечо, а он всё равно тронулся умом и погиб от заражения крови. Помню шум, Томас. Грёбаный шум! Пушки грохочут, целый, мать его, день, стены рушатся, дым, пыль. И вот, значит, когда вышибло дверь, я просто… это… Я-то думал, это всё позади, значит. Думал, всё уже кончилось, я, в конце концов, жив и здоров, а теперь всё уже, значит, но вот когда дверь-то вышибло, я совсем рядом стоял, а тут, значит, и Аарон снова кричит, слышу, и пушки грохочут, а тот человек заходит, ну, значит, я и… Мне его просто пришлось зарезать. Пришлось, понимаешь?
