Костров сбавил тон и усмехнулся:
– Разноцветными. Красные, белые, зелёные[48]…
– Потому и выжили, – ксёндз устало опустился на скамью. – Главное – не то, какой флаг над головой болтается, не власть за тридевять земель, а кровь близких и молоко, которым мать вскормила.
Помолчал и угрюмо добавил:
– У каждого – своя правда, лишь у Бога – истина. А парашютисты… Ты сам сказал, капитан: война.
– Вот тут ты не прав, отче, – Костров потёр лоб, глаза. Болела голова и ужасно хотелось спать. – Война – войной, но пули-то не немецкие, а охотничьи были! Зверя охотники промышляли, да, видно…
Капитан не договорил. Он хотел сказать, что у парашютистки нашли фотографию седой женщины, подписанную: «Дочке Сашеньке», но вместо этого упал вперёд, словно кто-то крепко подтолкнул его сзади. На старом потрёпанном кителе медленно расплылась кровь.
Нежданный прихожанин в дверях костела спрятал в кобуру под сорочкой немецкий парабеллум. Ни гражданская одежда, ни стоптанные башмаки не могли скрыть офицерскую выправку.
– Бегите, пан ксёндз, скоро здесь будут гэбисты.
Отец Михаил растерянно смотрел то на упавшего Кострова, то на стоящего в дверях.
– Зачем, Адам? Может, ещё сумеем помочь, – наклонился над капитаном, неумело отыскивая пульс.
– Обижаете, отец Михаил, – по тонким красивым губам бывшего аковца змейкой проскользнула улыбка, – я стреляю без промаха. Не сомневайтесь, он пришёл арестовывать вас, а теперь вы имеете шанс спастись.
– Спастись? – священник выпрямился и в гневе пошел на стрелявшего. – Уходи прочь! Тому, кто здесь поднимает оружие – не место в храме. Спаси себя, если сможешь, а я пойду той дорогой, по которой шли другие. Каждый со своим горем, – закончил он неожиданно спокойно.
* * *
В тот же день отца Михаила арестовали. Известие о его аресте быстро распространилось от деревни к деревне. В Близневцах, где старики помнили пана ксёндза мальчишкой, молчаливая толпа преградила путь телеге, на которой везли арестованного. Впереди всех, сжав бледные губы, стояла Ева.
Отец Михаил дёрнул связанными руками, сказал негромко, но так, что услышали все:
– Не трэба. Не ў страху, у любові жывіце. Блаславі вас Гасподзь![49]
Народ расступился.
Взглянув Еве в глаза, Михась совсем тихо добавил:
– Даруй, сястра[50].
