Вот теперь беседа потекла что надо, сын с невесткой смотрели на мать любовно.
— Я, помню, с девчонок ловка была прясть-то. Мама, бывало: «Настька, тоньше пряди!» Я ниточку тонкую-тонкую тяну. Моток-то мало прибавляется. Рядом подруги сидят, тоже проворные, но никто так тонко не прял, как я. Мама меня хвалила: тебе, говорит, Настька, первый жених. Потом эти нитки отбеливали или красили… Ой, много хлопот, много!
Они прошли по всему льняному пути: от того, как его сеют, до того, как холсты ткут.
— Да, помню, пополол я ленку! — вздыхал разомлевший от воспоминаний Леонид Васильевич. — Июнь, самая жара, на речку хочется, так нет, сидишь посреди поля, под солнышком палящим, и выдергиваешь желтуху… А этой проклятущей травы! Сейчас, мам, иногда увижу льняное поле — оно или зеленое, или не цветет еще, или голубое, когда цветет; краски чистые, без примеси. А бывало, на такое поле посмотришь — оно пестрое от сорняков! Чаще всего желтое. И льну не видать.
— А драли этот лен, — вздыхала мать. — Такой крепкой попадется, да с осотом, да с татарником, с волчанкой… А уж всякой ромашки да васильков! Это только в песнях поется, что больно хороши, поди-ка их повыдирай — все руки оборвешь, до кровавых мозолей.
— Ну и когда колотили — тоже страда. Ох, бывало, помню: пылища душит!.. И ведь придешь домой — разве что умоешься. Это не то что нынче: перед тем как спать лечь, залезешь в ванну…
Они засиделись допоздна, и это был, пожалуй, самый их лучший вечер за многие годы, другого такого не припомнить.
Хоть и топили печку, а когда спать укладывались, постель оказалась так холодна! И что самое неприятное: даже сыровата и отдавала как бы плесенью; на ней ведь не спали с прошлого лета, так что ничего удивительного.
Нина вздохнула тихонько: «О господи!» — и плотнее прижалась к мужу. Минуту спустя, проворчала:
— И чего я, дура, не прихватила с собой простыней?
— Думаешь, у нее нет?
— Чего же она?
— Бережет.
Мать еще долго ходила, тяжело ступая, потом долго укладывалась. Уже угомонилась, но вдруг встала с кровати и пошла проверить, не забыла ли запереть дверь в сенцах, да напоследок так хлопнула тяжелой избяной дверью, что дом вздрогнул и даже вроде бы слегка покачнулся. Гости не удивились, ибо так бывало всегда.
— Эх, погода завтра не подвела бы! — сказал Леонид Васильевич тихо. — Поработать хочется.
— И мне тоже… — отозвалась жена.
Леонид Васильевич знал за собой: где-то посреди зимы вдруг обострится жажда лета — хочется поговорить о нем, строить планы. Думается: вот придет май, сядешь на лужайке и будешь сидеть на ней и гладить шелковистую травку — какое это наслаждение! Потом-то, летом, даже смешно станет, как вспомнишь, о чем мечтал зимой; глядишь на эту травку равнодушно: насытились глаза и сердце стало глухо, другое манит.
