— Где обувь? — вскинулся Крушицкий.
— В кабине. Я ничего не трогал, — сказал Чиваркин.
— Это ты, Вася, правильно сделал, — задумчиво произнес Мишин, продувая отечественную папиросу. Затем, с помощью самодельной зажигалки-гильзы, которая прописалась в карманах его галифе еще с 41-го года, прикурил ее. — Товарищ майор, пойдемте-ка осмотрим самолет.
Троица отправилась на взлетную полосу: туда, где возле еще не остывшего «бостона» рассеянно топтались несколько техников. Не успел подполковник обратиться к обслуживающему персоналу, как Крушицкий, забежав вперед, приказал всем немедленно удалиться. Затем, когда техники послушно отправились с поля, вновь окликнул их, вновь к ним побежал, совершенно не заботясь о том, какое впечатление он произведет своей суетливостью, и тихо о чем-то поговорил с техническим составом, после чего самолетные чернорабочие одновременно приставили руки к головным уборам (кто к пилотке, а кто к совершенно неуставному берету) и весьма быстро очистили полосу.
Мишин приказу особиста удивился — хорошо знакомые с «Жучком» спецы, в случае необходимости, могли бы выступить консультантами, — но возражать не стал.
Крушицкий первым полез по технической лесенке к турели стрелка, сунул в кабину голову, быстро скатился вниз и молча отошел в сторону. На его лице отобразилась мучительная дума. Затем, нещадно дымя папиросой, место происшествия осмотрел комполка. За ним — для чего-то еще раз — несчастный Чиваркин. Новенький американский вещдок по-прежнему находился в кабине как напоминание о друге. Вася вспомнил, как всего несколько часов назад в уютной казарме базы Лэдд-Филд восторженно тыкал ему в нос этим проклятым ботинком несчастный Алешка; представил себе горно-лесистую пустыню, над которой «бостон» только что пролетел, — и Чиваркину стало совсем нехорошо.
Повисло угнетающее молчание. Мишин жевал очередную папиросу. Зажигалка совершенно расхотела работать, словно чувствовала напряжение, — напрасно подполковник ее тряс. Крушицкого ботинок больше не интересовал — особист о чем-то усиленно размышлял: так напрягся, что даже морщины на лбу разгладились.
«Загребут, — думал Чиваркин, уставившись в бетон и завидуя ползущему мимо беспечному, неторопливому жуку. — Как пить дать загребут. Будут трясти как грушу. Хорошо, если потом на фронт. А если законопатят? Лет на пять. Или на десять, без права переписки. Может, прослышали про наши с Лешкой разговоры?»
Ничего хорошего от будущего он не ждал.
