— Чуешь? — вскинулся Крушицкий.
— Чую, — мрачно ответил летчик.
— Что чуешь?
— Прошел кто-то. Близко прошел. Совсем рядом прошел…
— Погоди! — майор превратился в слух. Затем подался в направлении прозвучавшего только что непонятного и зловещего шороха, согнув в локте руку с ТТ, ступая пружинисто и бесшумно. И вот здесь-то, несмотря на внешнее тщедушие и на явную болезнь, походкой, решимостью, крайней сосредоточенностью и, наконец, напряжением мышц вольно-невольно показал особист Васе свое истинное лицо: вне сомнения, был спутник капитана Чиваркина опытным, опасным профессионалом, которому шлепнуть противника, как два пальца описать. Холодок навестил Васину спину; могильный такой холодок, однако не успел Чиваркин поежиться — Крушицкий растворился за мокрыми соснами.
По-прежнему отовсюду с еловых лап капала вода, вновь набежал притихший было ветер, вновь заскрипели стволы, но прежняя Васина апатия улетучилась: к усталости прибавилась удушающая тоска. Тревожно ему стало. Можно сказать, вовсе нехорошо.
Вернулся Крушицкий так же внезапно.
— Что там? — обеспокоился летчик.
— Вроде ходит кто-то, — сообщил тот неохотно.
— Зверь?
Майор промолчал.
— Человек?
Молчание.
— Кто-то же должен ходить, — воскликнул летчик.
— А, кто бы там ни был! — прохрипел Крушицкий. — У него свои дела. У нас — свои. Давай, поднимайся…
Шатаясь, скользя, падая, последовал несчастный Чиваркин вслед за превратившимся в сгусток энергии особистом (иногда и того от усталости бросало то на одно, то на другое дерево) к реке Тэш — шумной, темной, пенистой, всей своей силой устремляющейся к озерам Большому и Малому Котэнам, а от них — к единственному по эту сторону хребта селению. Утоптав на берегу осоку, не дав ни себе, ни Чиваркину отдыха, Крушицкий вытащил из рюкзака топор, затем, расстегнув и отбросив куртку и ремень с кобурой, потный, облепленный мошкой, не замечающий ни ее укусов, ни озлобленности напарника, принялся за лихорадочную рубку молоденьких сосен, внушая своим исступленным рвением уже какой-то мистический страх. Необходимость во что бы то ни стало остановить беглеца и довести до конца дело, за которым стояла работа сотен слуг государевых, подтолкнула этого, вне всякого сомнения, больного человека, всю свою жизнь положившего на служение пролетарскому царству, к настоящему катарсису: от ярости он себя не помнил!
— Что стоишь, мать твою? Связывай! — заорал, обращая к летчику даже не лицо — оскаленную серую маску.
