Во-первых, в современном японском языке, как, конечно, и во всяком другом, явления исторического прошлого языка отнюдь не отрезаны наглухо от явлений, возникших в более позднюю эпоху и составивших его основу. Иначе говоря, в современном языке, помимо kōgo, есть и явления bungo, вошедшие в его грамматическую систему и притом вошедшие в разном качестве. Одни формы, например tsutsu aru (но не ari!), для выражения длительного вида употребляются в книжном стиле свободно и, значит, должны учитываться при описании форм современного глагольного спряжения. Другие, например форма некоторых прилагательных …taru (antantaru "мрачный" и др.) и форма некоторых глаголов … beki (nikumubeki "ненавистный", дословно "которого следует ненавидеть" и т.п.), лексикализовались, следовательно, данный тип слов надо учитывать при классификации частей речи современного языка. Третьи, как, например, форма родительного падежа (ga как показатель этого падежа), сохранились в устойчивых словосочетаниях тина kore ga tameni "ради этого, из-за этого", kore ga yueni "по причине этого, поэтому", и поскольку эти словосочетания несут грамматическую функцию, они должны быть отмечены как особого типа союзные речения. Однако, если, как это часто бывает, так называемый "письменный язык" (bungo) и "устный язык" (kōgo) рассматриваются как параллельно существующие замкнутые системы, явления такого рода остаются за пределами грамматического анализа.
Во-вторых, концепция параллелизма bungo и kōgo лишает изучение языка подлинного историзма, разрывая процесс исторического развития на две изолированные друг от друга системы и тем затушевывая тенденции этого развития. Приведем пример. Изменение в современном языке числа основных форм спряжения глаголов и предикативных прилагательных, выразившееся в исчезновении третьей формы спряжения и передаче ее функции четвертой форме, обычно трактуется как факт формальный и настолько незначительный, что многие грамматисты, в частности и автор данной книги, в грамматике kōgo сохраняют то же число основных форм глагола, которое имелось в bungo, указывая только на то, что третья и четвертая формы в ней омонимичны. Нам, однако, представляется, что это изменение числа форм вызвано процессом, имеющим принципиальное значение. Ведь четвертая форма не только приобрела функции третьей - способность служить конечным сказуемым и словарной формой, - но и лишилась одной ранее ей свойственной функции. А именно, в старом языке она была формой одновременно и предикативной (могла служить сказуемым в подчиненном предложении) и именной, т.е. формой предикативного и вместе с тем просубстантивного причастия; в современном же языке ее именной характер значительно ослабел; даже в значении инфинитива она, как правило, не принимает падежных показателей
