— Простите? — я снял наушники, шипение и попискивание говорили о том, что вокруг дома и в нем самом шла бурная крысиная жизнь.
— Чай? Кофе? Что-нибудь покрепче?
— Сначала — работа! — сказал я, сделал один круг вокруг дома, другой, пройдя через портик, четыре колонны, тосканский ордер, открыв высокие тяжелые двери, вошел в дом через главный, парадный вход, увидел у ведущей на второй этаж лестницы портрет на треноге, с траурной лентой, и — у меня хорошая память на лица, очень хорошая, — в человеке с печальным разрезом глаз и чуть сдвинутым набок тонким, аристократическим носом узнал Вилена Дерябина.
Да как его было не узнать! Дерябин сыграл в моей жизни роль, перевернувшую мое представление о самом себе. Наша с ним одна- единственная встреча лет так за двадцать до того, как я застыл в немом удивлении перед его портретом, который был непреложным свидетельством его смерти — что с ним случилось? инфаркт? онкология? несчастный случай? кем он приходился заказчице, Ноне Ахметовне? ее сестре Виктории? отец? муж? — наша встреча в парижском предместье оставалась одним из самых приятных воспоминаний, а мой удар, сдвинувший Дерябину нос, случайный и предопределенный, поставил крест на его карьере резидента — что это за резидент со сдвинутым носом? кому нужен резидент со столь явной приметой? — и Вилена Дерябина вернули в Союз, перевели на кабинетную работу. Он, как рассказал мне Зазвонов, знавший все обо всех и обо всем — а я волновался: нет ли каких последствий того удара, не придут ли за мной? — занимался кадрами, связями с общественностью, ушел в отставку полковником, построил дом-дворец — не этот ли, в парадном холле которого я стоял, смотрел в его печальные глаза и слушал писк в наушниках, крыс было в этом доме-дворце множество, — купил четыре хорошие квартиры, одну на Тверской, напротив телеграфа, двое детей, дочки, от первой жены, погибшей в шторм на Белом море — была яхтсменкой, — мальчик от второй, получается — от Ноны, Ноны Ахметовны, сестры длинноногой сисястой Виктории; когда Зазвонов это рассказывал, мальчик был еще маленьким, только-только начал ходить, Дерябин в нем души не чаял, с дочками у него отношения не складывались, особенно со старшей, рестораторшей, гэбистским повзрослевшим сперматозоидом, купившей маленький ресторан в Лондоне, на той же улице, где у Зазвонова с середины девяностых был офис, значит — в самом центре, так что Дерябин, если бы мы встретились еще раз после моего удара с правой — когда-то он у меня был неплох, накаченная рука, заряжающий, попробуйте потягать на учениях — а они у нас шли постоянно, показная часть, демонстрация техники друзьям Советского Союза, — штатные снаряды, за тридцать кило каждый, да тебя еще качает, стрельба с хода, да еще включен стабилизатор, командир, Зазвонов, ухитряется пребольно ткнуть секцией от антенны, да еще снаряд, сука, в масле, — так что Дерябин был бы мне благодарен, он и в самом деле был благодарен тому — признавался Зазвонову, когда они выпивали в ресторане его старшей дочки, — благодарен тому безымянному французскому леваку, он меня за такового принял, не знал же — кто я и откуда? — который без лишних слов вмазал ему в табло, и, если б не безымянный левак, говорил Дерябин, что сдвинул ему нос, у него не осталось бы времени на бизнес, все была бы служба, служба и служба.
