И каков же самый продуманный путь? Подождать.
Одолеваемый осиными укусами самоанализа, он стал испытывать к себе жалость – умнейший человек попал в западню, Байрона приручили. Мысли снова перескочили на Сару, ее визуальный образ, он пытался реконструировать это лицо, этот щедрый рот. И в памяти что-то всколыхнулось, слишком призрачное, слишком обобщенное, чтобы связать с каким-то источником в прошлом, но его это растревожило, зацепило, заставило обратиться к потаенному «я», о котором он, кажется, и не подозревал. Он себе признался: «Глупее не придумаешь, но эта девушка меня к себе притягивает». Вполне очевидно, что притягивает его не столько сама Сара – исключено, ведь он помолвлен, – сколько некая эмоция, некая вероятность, которую она олицетворяла. Она помогла ему осознать, чего он себя лишил. Будущее всегда манило его невероятными возможностями, и вдруг оно оказалось спланированным путешествием в один конец. Это она сейчас открыла ему глаза.
Локоток Эрнестины нежно напомнил ему о происходящем. Певица требовала аплодисментов, и Чарльз вяло внес свою лепту. Снова спрятав руки в муфту, Эрнестина послала в его сторону полукомическую презрительную гримасу, отчасти намекающую на его отсутствующее выражение лица и отчасти относящуюся к никчемной певице. В ответ он улыбнулся. Такая юная, совсем еще дитя. Разве можно на нее сердиться! Женщина, что с нее возьмешь. Есть вещи, которые она никогда не поймет: все сложности мужской жизни и то, как трудно оставаться человеком, для которого мир не сводится к платьям, детишкам и домашнему очагу.
Все образуется, когда она окончательно станет его женщиной – в постели, в банковском счете… ну и, конечно, в сердце.
А тем временем Сэм рассуждал как полная противоположность своего хозяина: эта Ева поняла хоть словечко из того, что он ей говорил? Сегодня нам трудно представить, какая пропасть разделяла парня, выросшего возле «Семи стрелок»[65], и дочь ломового извозчика из далекой деревни в Восточном Девоншире. Примерно столько же препятствий возникло бы при встрече эскимоса и зулуски. Язык, на котором они говорили, трудно было назвать общим, и они часто просто не понимали друг друга.
Но эта дистанция, эти пропасти, не соединенные мостами в виде радио, телевидения, дешевых туров и проч., еще не означали, что все так безнадежно. Возможно, люди знали меньше друг о друге, зато они чувствовали себя друг от друга свободнее, а значит, в большей степени личностями. Весь мир не был для них доступен по щелчку. Странники выглядели странно, но порой эта странность возбуждала, поражала своей красотой. Человечество, возможно, и выиграло от того, что мы стали больше общаться. Но я, еретик, считаю, что изоляция была для наших предков предпочтительнее, и они этим наслаждались, а нам остается только позавидовать. Сегодня мира в буквальном смысле слишком много.
